Теперь нам можно все, но мы еще не хотим!
6
Победителя весенней 1898 года студенческой олимпиады, устраиваемой ежегодно Императорским имени святого Владимира университетом города Киева, определить оказалось весьма трудно. Однако, после некоторых колебаний, судьи назвали его имя: Эдуард Воропаев. Студенты и преподаватели физико-математического факультета возликовали. Абсолютный король пятиборья, победитель двух прошлых лет, был, наконец, свергнут. И сделал это их Воропаев, их непревзойденный Эд. Сам победитель, казалось, не разделял всеобщей эйфории, – он стоял на пьедестале, и на медаль, болтающуюся на груди, смотрел строгим оценивающим взглядом. Многие его сокурсники узнали этот взгляд, равно как и другую отличительную особенность его владельца – принципиальное, едва ли не болезненное отношение к своей прическе. Волосы Воропаева лежали ровно и гладко, будто бы и не было изнурительного, потного и жаркого противостояния.
читать дальшеВ беге Эд взял первенство, но стрельба из лука сорвалась, резко, в один миг, в унисон судорожному предательскому выдоху. Бесстрастный жребий не позволил ему скрестить шпаги с основным конкурентом, и каждый из них одержал неоспоримую победу над своим противником. При оценивании плаванья судьи единогласно пришли в замешательство – оба фаворита олимпиады финишировали вместе, корпус в корпус.
Все рассудил конкур. Жеребцы попались строптивые, а барьеры – сложные, не по студенческим меркам завышенные. Но каково же было удивление лучшего наездника университета прошлых лет (жесты его выражали безусловную уверенность в собственном мастерстве), когда Воропаев избежал ошибки на последнем препятствии, и красиво, хотя и по купечески, соскочил с лошади уже в качестве нового чемпиона университета.
Эта победа отнюдь не являлась основной его вехой – за Эдуардом числились заслуги и большего калибра.
Доучившись до шестого семестра, Воропаев снискал репутацию талантливого и очень перспективного молодого ученого. Он стал буквально всеуниверситетским достоянием, которого преподаватели с гордостью называли золотым самородком, и на которого равнялись прочие студенты физмата. Словом, не лишним будет подчеркнуть, что был Эдуард Воропаев, и были прочие студенты. Сфера его интересов, кроме химии, астрономии и математики, охватывала почти все области физики, начиная от гидравлических изысканий Архимеда, заканчивая пугающими воображение среднего обывателя радиационными опытами супругов Кюри. Основным, так сказать, коньком юного физика была молекулярная теория, и в частности две наиболее прогрессивные ее ветви – электричество и магнетизм. Просто увлечением назвать это было уже нельзя – Воропаев испытывал страсть, он болел этим и ради этого жил. Весьма редкое явление, когда молодой студент, который не заучивает теоремы и очень мало времени уделяет книгам, чувствует себя в науке, словно рыба в океане, объясняется весьма просто – он видит за буквами и цифрами процессы реальной жизни. И в таком, исключительно практическом аспекте, заключается, по его собственному мнению, ключ к успеху.
К концу второго курса многие преподаватели не считали зазорным посоветоваться с девятнадцатилетним дарованием. Такой доверие старших коллег было заслужен тем, что к этому времени, он уже успел, в свежей и дерзкой манере, повторить и подтвердить некоторые эксперименты Ампера, Фарадея и Вебера. Мало кто осмеливался перечить ему, почитая Воропаева за одержимого, и он всегда имел в своем распоряжении главную физическую лабораторию университета. Поговаривали, что Эдуард находится на грани сенсационного научного открытия. Разные ходили слухи. Профессора и студенты, завистники и товарищи (а таковые водились в избытке, вопреки всеобщему мнению о крайней нелюдимости ученых), выспрашивали друг у друга всевозможные, как имевшие место, так и вымышленные, подробности, но им удалось узнать лишь то, что эксперименты Воропаева каким-то образом были связаны с нашумевшей теорией «максвелловского демона».
Но, вскоре Эдуард удивил всех. Весна 1898 года достигла разгара и, неожиданно для студенческого общества, он оказался замеченным в популярном питейном заведении, в компании молодых людей и дам с сомнительной репутацией. Тогда-то все и поняли – даже самые горячие энтузиасты и отборные самородки нуждаются в отдыхе. А на следующий, после грандиозной попойки, день, Эд (друзей он просил называть себя именно так, ибо полное свое имя недолюбливал) вдруг заявил, что будет участвовать в спортивной олимпиаде. Все посмеялись над удачной шуткой, так как думали, что спортсмен из него никудышный. Однако, Воропаев возразил, что у него было весьма активное отрочество, и вскоре после сказанного доказал это. Талант, как известно, талантлив во всем. Имелось бы только желание.
Едва ли не самый главный парадокс истории заключается в том, что судьбы выдающихся людей очень часто начинаются самым обыденным манером. Исключений мало, и едва ли не все они – достояние мифологии. Самых первых своих шагов по капризной жизненной стезе Эдуард Воропаев не помнил, да и вряд ли в них было что-то исключительное. Зато хорошо запомнились ему шаги решающие, определившие наперед и его успехи в науке, и его целеустремленный подход ко всем прочим начинаниям.
7
«Эдик станет известен на весь цивилизованный мир. Будет считаться дурным тоном – не знать его имени», – часто слышал он подобные слова от своего отца, потомственного купца Василия Воропаева. И хотя любящий родитель и пророчил сыну будущее великого негоцианта, мальчик с ранних лет знал, – дело предков он продолжать не станет. Источник этого знания, несмотря на свою полную анонимность, был весьма авторитетен, – Эд называл его своим чутьем, – и он, однако, грядущую мировую славу не отрицал. Воропаеву, конечно, не по душе было прерывать славное дело, основанное еще его прадедом Степаном Евпатьевичем, но более того не лежала его душа к торговле сахаром и спиртом. Быть может виной тому стал его отец, либо первый учитель, но скорее всего так того требовала его звезда, невидимый ориентир его личной судьбы. Не смотря на, и даже благодаря научному складу своего ума, в предначертание свыше Эдуард верил, но первопричиной его, вопреки общественному заблуждению, он считал не безликое и абстрактное существо, а вполне конкретный и естественный закон. Определенным людям этот закон велит стать известными и почитаемыми, а другим – запрещает, подобно тому, как молекулам кислорода и водорода суждено войти в состав воды, а, к примеру, хлору – никогда и ни при каких обстоятельствах. И глупо, и весьма наивно, думал Эд, навешивать на этот закон седую бороду и белоснежные одежды и приписывать ему способность извергать молнии из несуществующих очей.
Как-то раз, в пятилетнем возрасте, он долго смотрел на ночное небо, и тогда, как казалось, ему открылась главная тайна мира. «Звезды это отражение людей на небе. Каждый человек – звезда, каждая звезда – человек. Вот только на небе все хорошо и светло, а у людей – как получится. А если найти среди множества звезд свою и долго-долго смотреть на нее, то можно самому стать звездой, и жить тогда станет хорошо и светло». Ночи напролет, не по годам смышленый мальчик смотрел вверх и искал свое отражение, но никак не мог найти, ибо все звезды были ему любы и в свечении каждой он видел что-то особенное. А в первом классе общеобразовательной гимназии Эдик узнал, что Земля делится на два полушария, точно так же, как и небосвод, и решил, что отражения жителей Севера находятся где-то в Южной Африке, и наоборот. Ну а в возрасте одиннадцати лет он вдруг отчетливо уяснил, что большинство людей по своей сути – дрянь, и посему глупо, и весьма наивно думать, что звезды имеют к этой дряни какое-либо отношение.
Но, вопреки всему, он продолжал изучать далекие светила, и чем старше становился, тем рвение его делалось сильнее. Необъяснимый азарт, известный каждому ученому, овладел Эдуардом. Со скоростью лесного пожара интерес его перекидывался на все новые и новые области физических наук. Талант Воропаева долгое время оставался незамеченным. Следовать традиционной учебной программе он не мог и не хотел – слишком много различных дисциплин преподавалось в гимназии, и слишком мало времени было у молодого человека, чтобы тратить его на что-либо кроме «однонаправленного движения заряженных частиц». Много нервов было истрачено и целых три гимназии сменено, прежде чем Эдуард Воропаев встретил, наконец, Ивана Фомича Воронова. Этот педагог среди ученых и ученый среди педагогов впервые сумел разглядеть в обыкновенном рассеянном школяре искру настоящего таланта. Именно Воронов посоветовал отцу мальчика откладывать сбережения на обучение сына в университете, и именно он, по доброй воле и по собственной инициативе, взялся преподавать Эдику специальный курс наук, который обгонял программу гимназии на много лет.
К слову сказать, Василий Воропаев будущее сына распланировал на десятилетия вперед, и обучение на физико-математическом факультете в планах тех вовсе не числилось. В ответ на просьбу Эдуарда и рекомендации Воронова, он обнадеживающе кивал и отпускал туманное «поживем – увидим». Денежные средства же он целиком направлял в оборот, в дело жизни – купеческий промысел, в коем и должен был применить свой уникальный дар юный наследник, после того, как «научная блажь» выветриться из его головы, уступив место рациональному рассуждению. Отеческой стратегии так и не суждено было сбыться, и это стало основой самой большой размолвки семейства Воропаевых, и, единовременно – решающим поворотом на жизненном пути Эдуарда.
С самого детства юноша увлекался спортивными играми, охотой и конной ездой, читал много литературы научного направления, из беллетристики же любил Достоевского и Бальзака. Фантазеров вроде По и Гоголя отвергал как плодителей недостоверности. Исключение делал лишь для Жюля Верна, все по той же причине – физика и астрономия, пусть даже мимикрировавшие под легкомысленную выдумку, пленяли его ум бесцеремонно. Воспеватели же человеческой природы, ее пороков и добродетелей, а также исследователи устройства социальных взаимоотношений, задевали в пытливом юном уме совершенно иные струны.
8
Будучи единственным ребенком в семье успешного купца, Эдуард до определенного возраста не знал многих жизненных хлопот, коими была полна жизнь большинства его сверстников. Впрочем, и вовсе беззаботным отрочество его назвать было нельзя. Родительские упреки о бесполезности занятий физикой нагнетали чувство постоянного морального неудовлетворения, позже оно развивалось в нервозность и озлобленность на окружающих. Едва он садился за учебник – входила мать и требовала помощи в перетаскивании мешков, либо, чего хуже, в уходе за лошадьми, запах которых Эдуард на дух не переносил. «Любишь ездить – люби и ухаживать», – говорила Прасковья Воропаева, чем ставила сына перед сложной этической дилеммой. Ездить-то он любил, но не более… Под вечер приходил отец, вялый, румяный и пахнущий спиртом. Он небрежно трепал наследника за ухо и клал перед ним на стол ворох бумаг, с той целью, чтобы будущий купец учился вести учет, ведал транспортными, закладными и прочей торговой премудростью. Задача Эдуарда была не слишком уж сложной – всего-навсего перепроверять отцовские документы, но и она жала ему, как неразношенные ботинки. Во-первых, занятие это забирало драгоценное время, которое можно было потратить, положим, на изготовление гальванического элемента, во-вторых, его очень злило сознание того, что подобные расчеты мог произвести даже соседский мальчишка второклассник. Но отец требовал от него отнюдь не верных калькуляций, – в закладных редко встречались ошибки, – он попросту хотел, чтобы сын впитывал торговлю сызмальства и привыкал, привыкал, привыкал. Поэтому Василий Воропаев каждый раз с пристрастием вопрошал – что да как, сколько прибытку, да на чье имя вексель.
Эдуард терпел, он учился отрешаться умом во время ненавистных занятий, и планировать свой день так, чтобы хватало времени и на науку. Где-то, в потайном уголке своей души, он все еще верил в личную звезду, освещающую путь во мраке косности и ограничений. Быть может именно благодаря этому, он так и не разучился любить людей, даже когда эти самые люди в упор не хотели видеть его настоящую суть. Мечта оставалась мечтой – подарить человечеству радость технического прогресса, сделать великое открытие, улучшающее качество жизни и, как говорят в Англии, the last, but not the least, оставить свое имя на страницах мировой истории.
Но не все шло так гладко, как бы ему хотелось. Имелся за Эдуардом поступок, о свершении коего он горько жалел, но пересматривая который, понимал, что поступи он иначе, и все его мечты рухнули бы враз, со страшным треском.
Всякое знаменательное событие, качественно меняющее жизнь людей, имеет свой исток – набор происшествий менее значительных, оказывающихся, однако, при внимательном их анализе, ключевыми, либо же теми, что свели незримыми путями все обстоятельства в одной точке, в коей и дόлжно было свершиться вышеупомянутому событию. Иными словами: в лесу начался дождь – белка высунулась из дупла – первый охотник засмотрелся на белку – второму охотнику померещился лось – произошел несчастный случай на охоте.
Цепочка происшествий, сделавших Эдуарда Воропаева именно тем, кем он является, берет свое начало весною 1893 года, а именно погожим солнечным утром 16-го апреля. При более дотошном разбирательстве, точку отчета можно было отследить и ранее, да только занятие это требует дополнительных сведений и аналитических способностей, коими мы, в скромных своих познаниях, не обладаем. Да и не к чему оно вовсе.
Было воскресение, но вместо церкви, Василий Воропаев повел своего сына на промышленные склады. Около полудня ожидался обоз с крупной партией ячменного спирта, и потомственный купец решил лично проконтролировать данную процедуру, а заодно и показать сыну, как следует производить прием товара. Эдик пребывал в полусонном состоянии, и особого интереса к купеческой повседневщине не испытывал. Отец же, наоборот, был весьма возбужден, он то и дело потирал руки и издавал рычащие утробный звуки в предвкушении грядущей сделки. И он имел, надо сказать, все резоны испытывать подобное нетерпение, ибо ожидаемая операция была не просто выгодна – она была выгодна вдвойне. Хотя и не вполне законна. Но это уже, как говаривают купцы с одесского Привоза, гешефт не про наш кошелек.
Здесь было бы уместно задать вопрос: «Какое отношение к этой сделке имеет одесское купечество?» Ответ предельно прост: «Самое что ни на есть прямое!» Именно из этого достославного уездного городка, из главного транспортного узла Империи, открытого как для сухопутного, так и для морского сообщения, и ожидал Василий Воропаев свой горючий груз.
Данную сделку он и двое его компаньонов планировали в течении нескольких месяцев, и содержали все ее условия в полнейшей секретности. В сущности же своей она была проста и примитивна, как и все подобные аферы. Первым делом вышеупомянутый спирт, прибывший из-за границы, количеством 100 (сто) бутылок грузился на складах в Одессе, под чутким надзором Фимы Зюсса и уездного смотрителя, уполномоченного таможней. Там же составлялась опись товара, транспортная, страховая и прочие довольно важные бумаги, долженствующие сопровождать ценный груз в долгом пути из Южной Пальмиры до Матери Городов Русских. На этом этапе буква закона никоим образом не нарушалась, за исключением, разве что мелких традиционных взяток, более привычных нашему служащему, чем тот же чай поутру. Затем, раздобревший от переговоров Фима, садился рядом с извозчиком и добросовестно сопровождал его до самой окраины города. Там они прощались, правда, извозчик в дорогом и опрятном костюме отправлялся назад, на Молдаванку, к жене Софочке, а Фима, с горем пополам натянув на свое тучное тело его пыльную одежду, правил лошадей на Киев. Помимо запланированных остановок на принятие еды и ночлег, он совершал еще одну, незапланированную, в городке под названием Балта. Там, прямо в дряхлую Фимину повозку, из придорожной корчмы, хмельные рабочие перегружали еще сто бутылок такого же спирта, получали за то щедрую плату и скрывались в пропитанном сивушными испарениями помещении. Далее, неунывающий Зюсс правил лошадей в стольный град, окраинами, избегая крупных поселений, а по надобности решал вопросы с особо ретивыми придорожными жандармами посредством щедрой взятки. При въезде в Киев он первым делом тайно встречался с Олегом Федоровичем Зарицыным, третьим компаньоном Воропаевской тройки, лицом частным, из бывших полицейских, в кругу управленческом весьма уважаемым. Тот вручал Фиме поддельную транспортную на 200 (двести) бутылок спирта, и уже по городу наш бравый биндюжник мог ехать, не опасаясь проверок. Документ врученный ему был подделан весьма искусно, за что Зарицын получал весьма солидный процент от состоявшейся сделки. Немного позже, отбыв все необходимые по въезду формальности, находчивый Зюсс, доставлял сто бутылок обычного и сто контрабандного безакцизного спирта на склады Воропаева, где радостные подельники обмывали удачный гешефт, по всем правилам купеческой чести.
Такую аферу Василий Воропаев провернул полгода назад, и нынче же желал повторить ее, точь в точь, без сучка и задоринки, на все сто.
Купец стоял у ворот склада, покуривал душистый табак и терпеливо поведывал сыну о премудростях своей благородной профессии. Василий Андреевич, однако, нервировал с каждой минутой все сильнее и сильнее. Он то и дело доставал из кармана хронометр, мельком глядел на стрелки, и чертыхался под нос, несмотря на присутствие несовершеннолетнего Эдуарда. Груз задерживался. Фима Зюсс, ответственный и прожженный извозчик, обещал доставить повозку не позднее полудня, сейчас же был уже второй час. «Ну, мало ли, – думал Воропаев. – Колесо слетело, у рынка толкучка, бог с ним. Но ведь в прошлый раз Фимка прибыл без четверти одиннадцать». Эдик томился от безделья: разваливал ногами старые ящики, и поминутно интересовался, когда они поедут домой.
Но, ни что не вечно, и ожидание прервалось в один миг. С дороги повалил клуб желтой пыли, послышался стук копыт, а затем крик: «Беда! Беда, Васи… ль …дреич!» К складу приблизился Васька, купеческий тезка, паренек лет восемнадцати, исполняющий за малый оклад всяческие мелкие поручения, в том числе и обязанности посыльного. Он соскочил с лошади и уставился на Воропаева, будто бы с виноватым видом.
– Что?! Что, твою душу мать!!! – взревел купец. – Не молчи, стервец, говори!
– Гх… груз… Повозку задержали, – выпалил Васька.
– Где?! Кто?
– На Соломенке, у Скотной дачи. Сам становой пристав и задержал-с!
– О, чертовы дети! – Василий Андреевич схватился за голову. – Эдька, в коляску, живо. Едем, сам править буду!
Не прошло и получаса, как отец и сын уже были на Соломенке. Измотанный предыдущей скачкой Васька поотстал еще на Полицейской. Василий Андреевич зло кривил губы и прощупывал карманы, подсчитывая, хватит ли на спасительный хабар. Становой пристав, конечно, фигура знатная, но и они берут-с, как миленькие, главное грамотно предложить. Говаривали, что по первости пристав мздой не искушался, изображал из себя честного жандарма, видать цену набивал, а спустя два месяца разошелся и завысил прейскурант мало что не втрое. «Эх, жаль раньше не познакомился, не втерся, – думал Воропаев. – Так бы несколько сотен сэкономилось бы».
Задержанный обоз со спиртом представлял собой жалкое зрелище. Повозка лежала на боку, в покрывающем ее брезенте имелось несколько рваных дыр, и что самое страшное – из-под треснувших досок растекалась огромная, резкопахнущая лужа. Воропаев схватился за сердце. Около места происшествия уже начинали собираться зеваки, среди которых было немало пьяниц, слетевшись на спиртовой аромат, словно мухи на мед. Их расталкивали четверо жандармов, а поодаль, у стены ближайшего здания, прислонившись спиной к стене, сидел на стуле становой пристав Игорь Генрихович Чижиков, собственной персоной. Перед полицейским стоял несчастного вида Фима Зюсс, и что-то горячо ему втолковывал.
– Не в добрую минуту встретились, достопочтенный Игорь Генрихович, – начал издалека Воропаев. – Воистину в лихую! Желаю здравствовать и процветать!
– Василий Андреевич! – Пристав пожал купцу руку. – Здравствовать и вам. Как нынче идут дела? С сынишкой пожаловали?
– Да, Эдуарду пора познавать отцовский промысел. Иди-ка, прогуляйся Эдик, – сказал он сыну. – Но, далеко не уходи. – Он повернулся к приставу.– Так кто, стало быть, виновник, катастрофы? Неужто Фимка, сукин сын?
Эдуард, как и было велено, далеко от отца не отходил, и поэтому слышал почти весь разговор, происшедший между Василием Андреевичем и Чижиковым. Додумать же всю цепочку событий, о коих не было упомянуто в той беседе, не составило для сообразительного отрока большого труда.
Хитрый пристав сообщил Воропаеву, что в имевшей место аварии виноват господин Зюсс, чинивший сопротивление, вопреки требованию о подробном осмотре повозки. Он, этот жидок бессарабский, пытался тронуть лошадей как раз в тот момент, когда жандармы принялись пересчитывать бутыли со спиртом, аргументируя свои действия тем, что раз в документе записано двести бутылок, значит и везет он двести, ни более, ни менее. Он, этот извозчик, видать сильно притомился в пути, потому как в докладной, изъятой у него, бутылок, вывезенных из уездного города Одессы, числилось, натуральнейшим образом, сто штук, в чем почтенный Василий Андреевич может самолично удостовериться.
Непонятно было одно, как этот пройдоха-пристав мог достать старую, подлинную транспортную. Из Одессы ему копию гонец примчал, что ли, или Зарицын предал? Далее Чижиков исполнял свой долг, как по накатанной. Показал Воропаеву опись разбитого товара, пояснил предусмотренные в таковом случаем законом меры. Коль так, глаголил невозмутимый пристав, штраф за учиненный беспорядок, при вашем-то доходе, полагается и вовсе смехотворный, Зюсс попадет под следствие, тоже, впрочем, весьма неопасное, а уцелевший по описи товар передается владельцу, то есть вам, господин Воропаев. Сто бутылок имелось, тридцать семь разбилось при падении фургона, стало быть, шестьдесят три остается. Простая арифметика.
Было ясно, как божий день, почему хитрый Чижиков умолчал о контрабандном спирте, и Воропаев, опасаясь как бы самому не пойти под суд, скрепя сердце подарил приставу оставшийся спирт. С компаньонами он вскоре страшно разругался, поставки из Одессы прекратил. Зарицын все же взял свою долю, как он выразился, «за риск», а Фима Зюсс, неведомо какими уловками, вскоре освободился от следствия и отбыл в родной, теплый и щедрый край.
9
Эдуард очень скоро забыл о несчастье, постигшем отца, так как был он энергичным четырнадцатилетнем парнем, а у таковых, как известно забот полон рот. И хоть изучение наук отнимало у него большую часть времени, юный Воропаев не стал уподобляться типичным детям-книголюбам, ограничивающим свою жизнь только лишь в одной ее сфере. Однако, печать так называемой инаковости, постигающей не по возрасту умных людей, не миновала и его. Дворовые и гимназистские приятели не то чтобы чурались его общества, и не то чтобы ставили талант ему в упрек, но, как это часто бывает от подсознательной ребяческой зависти, не доверяли ему до конца. Его звали купаться на реку, и в догонялки с ним играли, однако же, главной привилегии дружбы Эдуарду не доставалось. Ему не доверяли никаких тайн, с ним не шептались по секрету. И не потому, что подозревали в сыне купца подлого доносчика, а из той инстинктивной осторожности, что возникает у людей с низким уровнем интеллекта к более зрелым людям. Он и сам догадался о причине этого условного отчуждения не сразу, а когда понял, то опешил. Как же так, ребята чувствуют в нем взрослого, а со взрослыми – какие могут быть секреты?
Быть может от этого, в сознании мальчика еще больше укоренилось желание быть любимым и уважаемым людьми. Он много размышлял, и старался думать логически, не попадаясь в ловушки инфантильных грез. Так или иначе, а отталкиваться пришлось от своего первого осознанного суждения о людях, что «большинство из них – дрянь». Эту-то «дрянь» он и силился изучить досконально, опираясь на опыт великих психологов и социологов прошлого. «Человеческое общество, – рассуждал Воропаев, – суть те же сообщенные сосуды с известным количеством элементарных частичек внутри. По некоему идеальному закону распределения тепло между ними разделено практически равномерно, что, по сути, логично и естественно. Однако, в действительности, сей идеальный закон не работает. Все люди обладают уникальным набором субъективным характеристик, а поэтому – есть достойные особи, коих, положим, не более 10-12%, а есть «дрянь», либо «пустышки» – вся остальная масса, о которых Достоевский писал еще, что они твари дрожащие. И вот почему-то распределение энергии, необходимой людям для свершения тех или иных жизненных поступков, происходит не зависимо от их личных качеств. Как часто бывает, что негодяй, либо убийца, обладает на порядок большим потенциалом для развития своих «нечестивых» задатков, нежели порядочный и одаренный ум. Существует ли такой механизм (а если да, то как его применить?), позволяющий забирать потенциальную энергию у «дрянных частичек» и наполнить ею «достойные»?
Уже много позже, на первом курсе университета, Эдуард понял, что он еще в юности самостоятельно, интуитивно, подобрался к теории «максвеловского демона», обыграв эту термодинамическую гипотезу при помощи синтеза физики и социологии. Использовать своего «демона» (или, как он его про себя назвал – Охотника), он научился много раньше. Просто осмысление сей истины постигло его с запозданием.
В четырнадцатилетнем же возрасте, он сперва решил, что причиной всему является стыд. Его одногодки, да и старшие ребята, коих среди его друзей было большинство, попросту стыдятся того, что они глупее. А стыд, если задуматься, берет свои корни от института таинства. Если упростить, то стыдно становиться, когда тайное становиться явным, или когда, то, к чему людей с древних времен приучили относиться, как к таинству, вдруг становится общественным достоянием. Кто имеет наибольшую власть над людскими судьбами, как не священник, принимающий исповедь? «Вот оно! – понял Эдуард, если знать тайны людей, знать и держать их в секрете, то они зауважают тебя». Тут, казалось бы, он вернулся в исходную точку, поскольку своих тайн ему никто не доверял. Но не тут-то было! Из замкнутого круга вырывала безумная идея: «А что если самому создать тайну? Привлечь в нее людей, и стать для них кем-то вроде святого отца, всех понимающего, и всеми почитаемого».
И он осуществил свою идею, сыграв на основополагающем инстинкте рода человеческого – инстинкте получать удовольствие.
Не нужно было обладать сверхпроницательным умом, чтобы понять, что же является основным источником тайного удовольствия для молодежи. Юноши от четырнадцати до восемнадцати лет в большинстве своем желали походить на взрослых мужчин и, соответственно, жаждали серьезных мужских утех, то есть спиртных напитков, табаку и общения с противоположным полом. И если еще пятьдесят лет тому назад, благочестивое воспитание и страх перед строгим наказанием могли уберечь юные организмы от морального и телесного разложения, то с приходом с Запада вольнодумческих веяний, сия зыбкая иллюзия рухнула напрочь.
Мальчики желали вина и дев! Мальчики слишком быстро подрастали. Они уже игнорировали запреты отцов, но благо, балагурить в открытую еще не решались.
Эдуард Воропаев нашел заброшенный, невесть как сохранившийся на окраине пустыря, сарай. Врезал новый замок, наносил туда старой мебель, свечей, матрасов и соломы. Стащил из погреба три бутылки сливового вина и пригласил в свой импровизированный «трактир» (очень скоро, правда, переименованный посетителями в «бордель») трех гимназистов – одноклассника и двух ребят постарше. Они выпили вино, скурили полкисета табака, рассказали друг другу три дюжины похабных анекдотов. «Сюда никто не нагрянет, – сказал Воропаев по окончанию гулянки. – Так что заходите, если что, и друзей приводите, тех, что не из болтливых. Ключ будет у меня».
И завертелось. За посещения Эд денег не брал, просил лишь убирать за собой и слишком не шуметь. Едва ли не каждый день у «Воропаевского борделя» собиралась группка молодых людей, так называемый «свой круг», державших существование незаконного питейного заведения в абсолютной тайне. А вскоре пришлось завести блокнот регистрации, потому что некоторые юноши, особенно старшеклассники, желали провести время в уединении с дамой. И, конечно же, даже не сговариваясь, все стали считать Эдуарда своим благодетелем и лучшим приятелем, и не было ни единой души, кто посмотрел бы на него криво. Особенно развязные отроки частенько угощали его вином и даже делились обществом порочных дев, а он, будучи не лишен всего человеческого, иногда соглашался, но не увлекался особо. Ну и, ясное дело, от охотников посекретничать, отбою не было.
А однажды узнал молодой Воропаев тайну, связанную непосредственно с его семейством. Сильно пьяный Стась Чижиков, семнадцатилетний сын станового пристава, принялся хвастать при приятелях о проделках отца, и о том как они сходят ему с рук. Эдуард находился рядом, за тонкой перегородкой и слышал все. Оказалось, что неприятность с одесским спиртом была заранее запланирована и исполнена Чижиковым в сговоре с лихим биндюжником Зюссом. «И этот торгаш безмозглый, не помню имени, остался с носом. Так ему и надо, поделом!» – так закончил Стась свой рассказ. Приятели его расхохотались, а хозяин «борделя» впал в глубокие размышления, но сделал вид, что ничего такого не слышал.
Это было одно из тех самых ключевых событий, повлиявших на жизнь юноши. А вскоре, словно в сложной химической реакции, последовало еще одно, определяющее, после которого характер Воропаева-младшего изменился до неузнаваемости, неизвестно, к лучшему иль к худшему.
Одним пасмурным летним вечером, все тот же Стась Чижиков, редкостный, надо сказать, бездельник, находился в известном сарае с неизвестной несовершеннолетней девицей, с коей проводил он в последнее время от трех до пяти встреч в неделю. Имела ли место юношеская любовь, или же молодые люди просто развлекались – к делу не относится. Эдуард отпирал им двери и дежурил несколько часов, чтобы никто не зашел, потом запирал помещение, только и всего. Вот и в тот день он сидел на стульчике с дымящейся папироской, посреди пустыря, в метрах пятнадцати от «борделя», дабы не слышать вздохов и стонов, доносившихся оттуда. Он уже было подобрался к решению фундаментального физического парадокса, как вдруг увидел то, чего видеть тут, ну никак не ожидал.
Юноша подскочил со стула и пулей помчался к сараю. Распахнув дверь, он принялся стучать по деревянной перегородке, затем отчетливо, но не слишком громко проговорил:
– Стась, бегом одевайтесь! Слышишь! Кажется, отец твой идет!
Суета, поднявшаяся в сарае в следующее мгновение, описанию не поддается. Затоптали ноги, зашуршала одежда, запищал девичий голосок. Однако, в напрасную. Эдуард не смог удержать дверь от напора и оказался на устеленном соломой полу, когда Игорь Генрихович Чижиков ворвался внутрь.
– Ага! – завопил он. – Ах вот оно что! Стась!!! Вот ты куда…
– Отец, – начал было оправдываться нерадивый отрок, тщась угодить второй ногой в калошу. – Отец, ты не подумай…
– И с кем, с кем, мне интересно, ты таскаешься? Хотя… Вовсе не важно!
Юная особа, вызвавшая разброд в эмоциях станового пристава, робко жалась за ширмой, из-под которой были видны ее оголенные лодыжки.
– И все же важно! – продолжал Чижиков. – Если это желтобелетница какая-то, тогда я тебя привселюдно выпорю и отправлю на лечение от стыдных болезней. А ежели, она из приличной семьи, что ж… Тогда, выходит, уже не из приличной.
За ширмой послышалось сдавленной рыдание.
– Ну, па! – попытался вступиться за даму Стась.
– Молчать! Ну-ка, девица, выйди на свет и скажи свое имя!
Тут Эдуард, остававшийся прежде незамеченным, поднялся с земли и заявил:
– Игорь Генрихович! Извольте, на пару слов вас…
– Ба! – пристав побагровел. – И ты здесь. Отпрыск Воропаевский! Да тут позора, целая губерния не оберется. Радуют детки. Ну, что ж пойдем, на пару слов, милок.
Они вышли из сарая. Воропаев, набрав полный легкие воздуха, сказал:
– У меня к вам деловое предложение, господин пристав.
– О как! Узнаю купеческую породу. Выкладывай, щенок, свое предложение. Спирту мне пожалуешь ячменного?
– Нет. Я предлагаю вам соглашение. Вы дадите мне слово чести, что про сегодняшний инцидент никто кроме здесь присутствующих не узнает. Разбирайтесь с сыном, как пожелаете. А имя девицы останется в тайне. Я же в свою очередь пообещаю, что мой отец не узнает про ваш с Фимой Зюссом подлый обман. Про незаконное деяние и хищение спирта.
Чижиков задыхался от злости, он кипел, шипел и испускал искры. В нем боролись два желания: придушить мальчонку собственноручно, на том же месте, или гнать его пинками до самой Лавры, затем хорошенько высечь, а уж там и придушить. Но он, почему-то согласился. Неужто здравомыслие сыграло роль?
«Бордель» перестал принимать посетителей. А авторитет Эда Воропаева возрос до немыслимых высот. Теперь каждый окрестный мальчишка знал, что купеческий сын – тверже кремня. Даже под страхом смерти он не подведет друзей, и из любой напасти выручит. Но, несмотря на полчища желающих набиться ему в друзья, парень вдруг резко сделался угрюмым и весьма выборочным в плане общения. Его гложило незнакомое доселе чувство. Он не знал, правильно ли он поступил.
С одной стороны – спасение чести трех человек, с другой – предательство отца. Если подумать иначе, то честь – это большая условность, а отец, какой бы он ни был, – родной человек. Так, промучившись некоторое время, он, в результате, отложил моральные переживание в глубокую темную нишу, и заставил себя забыть к ней ход. Будущему великому физику ни к чему угрызения совести. Если нужно, решил он, то придется пожертвовать отцом, придется переступить через родственные чувства, иначе можно стать придатком родителя, бесталанным купчишкой. Как жаль, что отец не видит его истинного призвания!
Далее его мысли развивались следующим образом. Как-то, глядя на серый заснеженный пейзаж, Эдуард твердо решил, что премудростям физики необходимо обучаться у передовых мастеров своего дела, в обстановке крайне способствующей усвоению науки. А значит – Университет, физико-математический факультет. Главная помеха известна – отец, не дающий денег на обучение.
Тут и настал час задействовать теорию Охотника, аналогичную максвелловскому парадоксу, с поправкой на человеческий фактор. Охотник, в его понимании, был подобен древнему, первобытному добытчику. Он не убивал из развлечения, не брал больше, чем необходимо было, чтобы прокормить племя. Из доступных ему угодий, он выбирал место, где дичь расплодилась с избытком. Этот-то избыток он и брал у невнимательной Природы, наделившей человека интеллектом, но лишившей многих иных преимуществ. Если гипотетический демон соберет все тепло в одной половине сосуда, а вторую оставит холодной, то, вопреки второму закону термодинамики, возникнет вечный двигатель второго рода. Если применить эту теорию к людям – тогда, возможно, человек, овладевший принципом Охотника, станет всемогущим. Другое дело – нужно ли оно, всемогущество? Принцип Охотника в теории способен его дать, вот только сформулировать цель, соразмерную этой потребности не так-то просто.
А для начала, Эдуард всего лишь хотел поступить на физмат. Отец о физике и слышать ничего не хотел, да еще, к тому же, начал потихоньку пропивать семейный капитал. Эд, вопреки всем препятствиям, от цели своей не отказался, и стал терпеливо выжидать. В этом заключалось первое, открытое им «правило Охотника» – уяснить цель и ждать. Не дергаться понапрасну, не растрачивать силы и не травить добычу раньше срока. Тогда жертва должна приблизиться сама.
Так и случилось, правда, немного иначе, чем он того ожидал. А сидеть в засаде пришлось два с половиной года, но задержка эта оправдалась.
В семье Воропаевых с роду не водилось гуляк и пропоиц, и пагубное пристрастие Василия Андреевича все считали не иначе как возрастным недомоганием. Перебеситься, угомониться, думала жена. Выпьет свое – остановиться, говорил брат. Один лишь сын его, печально глядя, как невменяемый родитель засыпает, не сняв сапог, понимал, что эта тропинка ведет в пропасть. Началось все с потрясения, вызванного аферой Чижикова и Зюсса, и Эдуард прилагал огромные усилия, чтобы не винить себя в болезни отца. Он переживал за него всем сердцем, всей душой, изо всех сил старался уберечь его от очередного похода в кабак, но Василий Андреевич был безнадежен. Из дома на поживу хитрым спиртогонам уходили целые капиталы, через год дело дошло до векселей, позже – до жениных украшений. Купеческое дело разрушалось на глазах. Все сделки, а с ними и весь заработок, летели в тартарары, и виновник сего разорения в редкие моменты похмельных проблесков преисполнялся загробной тоски, и чах, чах еще больше.
Умер Воропаев-старший от печени, оставив семью с уймой долгов и несмываемым пятном позора на доселе гордом купеческом челе. По оставленному завещанию все капиталы, недвижимость и право на управление делами разделялось между супругой и единственным сыном усопшего поровну, да только спасти семейное дело ни семнадцатилетний Эдуард, ни убитая горем вдова, не представляли себе возможным. И тогда Воропаев-сын применил следующее «правило Охотника», гласящее: «Когда цель приближается на расстояние прыжка – хватай ее изо всей мочи, не растрачиваясь на жалость и сомнения. И цель твоя!»
Посовещавшись перед тем с матерью и семейным деловодом, он без зазрений совести отписал свою часть наследства родному дяде, материному брату. Так он убил двух зверей одним выстрелом – обеспечил себе обучение в Университете и ближайшие пять лет беззаботной жизни, и пристроил несчастную мать под надежное крыло братовой опеки.
С тех пор у него появилось целых два жизненных правила, коим он старался следовать беспрекословно. Первое (как следствие эволюции первоначальных «правил Охотника») гласило: «Перенос энергии от одного человека к другому возможен. Нужно просто уметь его осуществлять». И второе, жизненное: «С людьми, подверженными порокам пьянства и расточительства лучше общих дел не иметь. Себе дороже».
Поэтому по-настоящему близких друзей у Воропаева было очень немного. Почти все люди имели в его глазах отталкивающие черты, будь то дрянные жизненные устои, либо непозволительная праздность ума. Но, почему-то, со своим недавним соперником по студенческому пятиборью, философом и выпивохой, пошляком и малопрактичным фантазером, Даниилом Быстригиным, он подружился очень крепко.
Победителя весенней 1898 года студенческой олимпиады, устраиваемой ежегодно Императорским имени святого Владимира университетом города Киева, определить оказалось весьма трудно. Однако, после некоторых колебаний, судьи назвали его имя: Эдуард Воропаев. Студенты и преподаватели физико-математического факультета возликовали. Абсолютный король пятиборья, победитель двух прошлых лет, был, наконец, свергнут. И сделал это их Воропаев, их непревзойденный Эд. Сам победитель, казалось, не разделял всеобщей эйфории, – он стоял на пьедестале, и на медаль, болтающуюся на груди, смотрел строгим оценивающим взглядом. Многие его сокурсники узнали этот взгляд, равно как и другую отличительную особенность его владельца – принципиальное, едва ли не болезненное отношение к своей прическе. Волосы Воропаева лежали ровно и гладко, будто бы и не было изнурительного, потного и жаркого противостояния.
читать дальшеВ беге Эд взял первенство, но стрельба из лука сорвалась, резко, в один миг, в унисон судорожному предательскому выдоху. Бесстрастный жребий не позволил ему скрестить шпаги с основным конкурентом, и каждый из них одержал неоспоримую победу над своим противником. При оценивании плаванья судьи единогласно пришли в замешательство – оба фаворита олимпиады финишировали вместе, корпус в корпус.
Все рассудил конкур. Жеребцы попались строптивые, а барьеры – сложные, не по студенческим меркам завышенные. Но каково же было удивление лучшего наездника университета прошлых лет (жесты его выражали безусловную уверенность в собственном мастерстве), когда Воропаев избежал ошибки на последнем препятствии, и красиво, хотя и по купечески, соскочил с лошади уже в качестве нового чемпиона университета.
Эта победа отнюдь не являлась основной его вехой – за Эдуардом числились заслуги и большего калибра.
Доучившись до шестого семестра, Воропаев снискал репутацию талантливого и очень перспективного молодого ученого. Он стал буквально всеуниверситетским достоянием, которого преподаватели с гордостью называли золотым самородком, и на которого равнялись прочие студенты физмата. Словом, не лишним будет подчеркнуть, что был Эдуард Воропаев, и были прочие студенты. Сфера его интересов, кроме химии, астрономии и математики, охватывала почти все области физики, начиная от гидравлических изысканий Архимеда, заканчивая пугающими воображение среднего обывателя радиационными опытами супругов Кюри. Основным, так сказать, коньком юного физика была молекулярная теория, и в частности две наиболее прогрессивные ее ветви – электричество и магнетизм. Просто увлечением назвать это было уже нельзя – Воропаев испытывал страсть, он болел этим и ради этого жил. Весьма редкое явление, когда молодой студент, который не заучивает теоремы и очень мало времени уделяет книгам, чувствует себя в науке, словно рыба в океане, объясняется весьма просто – он видит за буквами и цифрами процессы реальной жизни. И в таком, исключительно практическом аспекте, заключается, по его собственному мнению, ключ к успеху.
К концу второго курса многие преподаватели не считали зазорным посоветоваться с девятнадцатилетним дарованием. Такой доверие старших коллег было заслужен тем, что к этому времени, он уже успел, в свежей и дерзкой манере, повторить и подтвердить некоторые эксперименты Ампера, Фарадея и Вебера. Мало кто осмеливался перечить ему, почитая Воропаева за одержимого, и он всегда имел в своем распоряжении главную физическую лабораторию университета. Поговаривали, что Эдуард находится на грани сенсационного научного открытия. Разные ходили слухи. Профессора и студенты, завистники и товарищи (а таковые водились в избытке, вопреки всеобщему мнению о крайней нелюдимости ученых), выспрашивали друг у друга всевозможные, как имевшие место, так и вымышленные, подробности, но им удалось узнать лишь то, что эксперименты Воропаева каким-то образом были связаны с нашумевшей теорией «максвелловского демона».
Но, вскоре Эдуард удивил всех. Весна 1898 года достигла разгара и, неожиданно для студенческого общества, он оказался замеченным в популярном питейном заведении, в компании молодых людей и дам с сомнительной репутацией. Тогда-то все и поняли – даже самые горячие энтузиасты и отборные самородки нуждаются в отдыхе. А на следующий, после грандиозной попойки, день, Эд (друзей он просил называть себя именно так, ибо полное свое имя недолюбливал) вдруг заявил, что будет участвовать в спортивной олимпиаде. Все посмеялись над удачной шуткой, так как думали, что спортсмен из него никудышный. Однако, Воропаев возразил, что у него было весьма активное отрочество, и вскоре после сказанного доказал это. Талант, как известно, талантлив во всем. Имелось бы только желание.
Едва ли не самый главный парадокс истории заключается в том, что судьбы выдающихся людей очень часто начинаются самым обыденным манером. Исключений мало, и едва ли не все они – достояние мифологии. Самых первых своих шагов по капризной жизненной стезе Эдуард Воропаев не помнил, да и вряд ли в них было что-то исключительное. Зато хорошо запомнились ему шаги решающие, определившие наперед и его успехи в науке, и его целеустремленный подход ко всем прочим начинаниям.
7
«Эдик станет известен на весь цивилизованный мир. Будет считаться дурным тоном – не знать его имени», – часто слышал он подобные слова от своего отца, потомственного купца Василия Воропаева. И хотя любящий родитель и пророчил сыну будущее великого негоцианта, мальчик с ранних лет знал, – дело предков он продолжать не станет. Источник этого знания, несмотря на свою полную анонимность, был весьма авторитетен, – Эд называл его своим чутьем, – и он, однако, грядущую мировую славу не отрицал. Воропаеву, конечно, не по душе было прерывать славное дело, основанное еще его прадедом Степаном Евпатьевичем, но более того не лежала его душа к торговле сахаром и спиртом. Быть может виной тому стал его отец, либо первый учитель, но скорее всего так того требовала его звезда, невидимый ориентир его личной судьбы. Не смотря на, и даже благодаря научному складу своего ума, в предначертание свыше Эдуард верил, но первопричиной его, вопреки общественному заблуждению, он считал не безликое и абстрактное существо, а вполне конкретный и естественный закон. Определенным людям этот закон велит стать известными и почитаемыми, а другим – запрещает, подобно тому, как молекулам кислорода и водорода суждено войти в состав воды, а, к примеру, хлору – никогда и ни при каких обстоятельствах. И глупо, и весьма наивно, думал Эд, навешивать на этот закон седую бороду и белоснежные одежды и приписывать ему способность извергать молнии из несуществующих очей.
Как-то раз, в пятилетнем возрасте, он долго смотрел на ночное небо, и тогда, как казалось, ему открылась главная тайна мира. «Звезды это отражение людей на небе. Каждый человек – звезда, каждая звезда – человек. Вот только на небе все хорошо и светло, а у людей – как получится. А если найти среди множества звезд свою и долго-долго смотреть на нее, то можно самому стать звездой, и жить тогда станет хорошо и светло». Ночи напролет, не по годам смышленый мальчик смотрел вверх и искал свое отражение, но никак не мог найти, ибо все звезды были ему любы и в свечении каждой он видел что-то особенное. А в первом классе общеобразовательной гимназии Эдик узнал, что Земля делится на два полушария, точно так же, как и небосвод, и решил, что отражения жителей Севера находятся где-то в Южной Африке, и наоборот. Ну а в возрасте одиннадцати лет он вдруг отчетливо уяснил, что большинство людей по своей сути – дрянь, и посему глупо, и весьма наивно думать, что звезды имеют к этой дряни какое-либо отношение.
Но, вопреки всему, он продолжал изучать далекие светила, и чем старше становился, тем рвение его делалось сильнее. Необъяснимый азарт, известный каждому ученому, овладел Эдуардом. Со скоростью лесного пожара интерес его перекидывался на все новые и новые области физических наук. Талант Воропаева долгое время оставался незамеченным. Следовать традиционной учебной программе он не мог и не хотел – слишком много различных дисциплин преподавалось в гимназии, и слишком мало времени было у молодого человека, чтобы тратить его на что-либо кроме «однонаправленного движения заряженных частиц». Много нервов было истрачено и целых три гимназии сменено, прежде чем Эдуард Воропаев встретил, наконец, Ивана Фомича Воронова. Этот педагог среди ученых и ученый среди педагогов впервые сумел разглядеть в обыкновенном рассеянном школяре искру настоящего таланта. Именно Воронов посоветовал отцу мальчика откладывать сбережения на обучение сына в университете, и именно он, по доброй воле и по собственной инициативе, взялся преподавать Эдику специальный курс наук, который обгонял программу гимназии на много лет.
К слову сказать, Василий Воропаев будущее сына распланировал на десятилетия вперед, и обучение на физико-математическом факультете в планах тех вовсе не числилось. В ответ на просьбу Эдуарда и рекомендации Воронова, он обнадеживающе кивал и отпускал туманное «поживем – увидим». Денежные средства же он целиком направлял в оборот, в дело жизни – купеческий промысел, в коем и должен был применить свой уникальный дар юный наследник, после того, как «научная блажь» выветриться из его головы, уступив место рациональному рассуждению. Отеческой стратегии так и не суждено было сбыться, и это стало основой самой большой размолвки семейства Воропаевых, и, единовременно – решающим поворотом на жизненном пути Эдуарда.
С самого детства юноша увлекался спортивными играми, охотой и конной ездой, читал много литературы научного направления, из беллетристики же любил Достоевского и Бальзака. Фантазеров вроде По и Гоголя отвергал как плодителей недостоверности. Исключение делал лишь для Жюля Верна, все по той же причине – физика и астрономия, пусть даже мимикрировавшие под легкомысленную выдумку, пленяли его ум бесцеремонно. Воспеватели же человеческой природы, ее пороков и добродетелей, а также исследователи устройства социальных взаимоотношений, задевали в пытливом юном уме совершенно иные струны.
8
Будучи единственным ребенком в семье успешного купца, Эдуард до определенного возраста не знал многих жизненных хлопот, коими была полна жизнь большинства его сверстников. Впрочем, и вовсе беззаботным отрочество его назвать было нельзя. Родительские упреки о бесполезности занятий физикой нагнетали чувство постоянного морального неудовлетворения, позже оно развивалось в нервозность и озлобленность на окружающих. Едва он садился за учебник – входила мать и требовала помощи в перетаскивании мешков, либо, чего хуже, в уходе за лошадьми, запах которых Эдуард на дух не переносил. «Любишь ездить – люби и ухаживать», – говорила Прасковья Воропаева, чем ставила сына перед сложной этической дилеммой. Ездить-то он любил, но не более… Под вечер приходил отец, вялый, румяный и пахнущий спиртом. Он небрежно трепал наследника за ухо и клал перед ним на стол ворох бумаг, с той целью, чтобы будущий купец учился вести учет, ведал транспортными, закладными и прочей торговой премудростью. Задача Эдуарда была не слишком уж сложной – всего-навсего перепроверять отцовские документы, но и она жала ему, как неразношенные ботинки. Во-первых, занятие это забирало драгоценное время, которое можно было потратить, положим, на изготовление гальванического элемента, во-вторых, его очень злило сознание того, что подобные расчеты мог произвести даже соседский мальчишка второклассник. Но отец требовал от него отнюдь не верных калькуляций, – в закладных редко встречались ошибки, – он попросту хотел, чтобы сын впитывал торговлю сызмальства и привыкал, привыкал, привыкал. Поэтому Василий Воропаев каждый раз с пристрастием вопрошал – что да как, сколько прибытку, да на чье имя вексель.
Эдуард терпел, он учился отрешаться умом во время ненавистных занятий, и планировать свой день так, чтобы хватало времени и на науку. Где-то, в потайном уголке своей души, он все еще верил в личную звезду, освещающую путь во мраке косности и ограничений. Быть может именно благодаря этому, он так и не разучился любить людей, даже когда эти самые люди в упор не хотели видеть его настоящую суть. Мечта оставалась мечтой – подарить человечеству радость технического прогресса, сделать великое открытие, улучшающее качество жизни и, как говорят в Англии, the last, but not the least, оставить свое имя на страницах мировой истории.
Но не все шло так гладко, как бы ему хотелось. Имелся за Эдуардом поступок, о свершении коего он горько жалел, но пересматривая который, понимал, что поступи он иначе, и все его мечты рухнули бы враз, со страшным треском.
Всякое знаменательное событие, качественно меняющее жизнь людей, имеет свой исток – набор происшествий менее значительных, оказывающихся, однако, при внимательном их анализе, ключевыми, либо же теми, что свели незримыми путями все обстоятельства в одной точке, в коей и дόлжно было свершиться вышеупомянутому событию. Иными словами: в лесу начался дождь – белка высунулась из дупла – первый охотник засмотрелся на белку – второму охотнику померещился лось – произошел несчастный случай на охоте.
Цепочка происшествий, сделавших Эдуарда Воропаева именно тем, кем он является, берет свое начало весною 1893 года, а именно погожим солнечным утром 16-го апреля. При более дотошном разбирательстве, точку отчета можно было отследить и ранее, да только занятие это требует дополнительных сведений и аналитических способностей, коими мы, в скромных своих познаниях, не обладаем. Да и не к чему оно вовсе.
Было воскресение, но вместо церкви, Василий Воропаев повел своего сына на промышленные склады. Около полудня ожидался обоз с крупной партией ячменного спирта, и потомственный купец решил лично проконтролировать данную процедуру, а заодно и показать сыну, как следует производить прием товара. Эдик пребывал в полусонном состоянии, и особого интереса к купеческой повседневщине не испытывал. Отец же, наоборот, был весьма возбужден, он то и дело потирал руки и издавал рычащие утробный звуки в предвкушении грядущей сделки. И он имел, надо сказать, все резоны испытывать подобное нетерпение, ибо ожидаемая операция была не просто выгодна – она была выгодна вдвойне. Хотя и не вполне законна. Но это уже, как говаривают купцы с одесского Привоза, гешефт не про наш кошелек.
Здесь было бы уместно задать вопрос: «Какое отношение к этой сделке имеет одесское купечество?» Ответ предельно прост: «Самое что ни на есть прямое!» Именно из этого достославного уездного городка, из главного транспортного узла Империи, открытого как для сухопутного, так и для морского сообщения, и ожидал Василий Воропаев свой горючий груз.
Данную сделку он и двое его компаньонов планировали в течении нескольких месяцев, и содержали все ее условия в полнейшей секретности. В сущности же своей она была проста и примитивна, как и все подобные аферы. Первым делом вышеупомянутый спирт, прибывший из-за границы, количеством 100 (сто) бутылок грузился на складах в Одессе, под чутким надзором Фимы Зюсса и уездного смотрителя, уполномоченного таможней. Там же составлялась опись товара, транспортная, страховая и прочие довольно важные бумаги, долженствующие сопровождать ценный груз в долгом пути из Южной Пальмиры до Матери Городов Русских. На этом этапе буква закона никоим образом не нарушалась, за исключением, разве что мелких традиционных взяток, более привычных нашему служащему, чем тот же чай поутру. Затем, раздобревший от переговоров Фима, садился рядом с извозчиком и добросовестно сопровождал его до самой окраины города. Там они прощались, правда, извозчик в дорогом и опрятном костюме отправлялся назад, на Молдаванку, к жене Софочке, а Фима, с горем пополам натянув на свое тучное тело его пыльную одежду, правил лошадей на Киев. Помимо запланированных остановок на принятие еды и ночлег, он совершал еще одну, незапланированную, в городке под названием Балта. Там, прямо в дряхлую Фимину повозку, из придорожной корчмы, хмельные рабочие перегружали еще сто бутылок такого же спирта, получали за то щедрую плату и скрывались в пропитанном сивушными испарениями помещении. Далее, неунывающий Зюсс правил лошадей в стольный град, окраинами, избегая крупных поселений, а по надобности решал вопросы с особо ретивыми придорожными жандармами посредством щедрой взятки. При въезде в Киев он первым делом тайно встречался с Олегом Федоровичем Зарицыным, третьим компаньоном Воропаевской тройки, лицом частным, из бывших полицейских, в кругу управленческом весьма уважаемым. Тот вручал Фиме поддельную транспортную на 200 (двести) бутылок спирта, и уже по городу наш бравый биндюжник мог ехать, не опасаясь проверок. Документ врученный ему был подделан весьма искусно, за что Зарицын получал весьма солидный процент от состоявшейся сделки. Немного позже, отбыв все необходимые по въезду формальности, находчивый Зюсс, доставлял сто бутылок обычного и сто контрабандного безакцизного спирта на склады Воропаева, где радостные подельники обмывали удачный гешефт, по всем правилам купеческой чести.
Такую аферу Василий Воропаев провернул полгода назад, и нынче же желал повторить ее, точь в точь, без сучка и задоринки, на все сто.
Купец стоял у ворот склада, покуривал душистый табак и терпеливо поведывал сыну о премудростях своей благородной профессии. Василий Андреевич, однако, нервировал с каждой минутой все сильнее и сильнее. Он то и дело доставал из кармана хронометр, мельком глядел на стрелки, и чертыхался под нос, несмотря на присутствие несовершеннолетнего Эдуарда. Груз задерживался. Фима Зюсс, ответственный и прожженный извозчик, обещал доставить повозку не позднее полудня, сейчас же был уже второй час. «Ну, мало ли, – думал Воропаев. – Колесо слетело, у рынка толкучка, бог с ним. Но ведь в прошлый раз Фимка прибыл без четверти одиннадцать». Эдик томился от безделья: разваливал ногами старые ящики, и поминутно интересовался, когда они поедут домой.
Но, ни что не вечно, и ожидание прервалось в один миг. С дороги повалил клуб желтой пыли, послышался стук копыт, а затем крик: «Беда! Беда, Васи… ль …дреич!» К складу приблизился Васька, купеческий тезка, паренек лет восемнадцати, исполняющий за малый оклад всяческие мелкие поручения, в том числе и обязанности посыльного. Он соскочил с лошади и уставился на Воропаева, будто бы с виноватым видом.
– Что?! Что, твою душу мать!!! – взревел купец. – Не молчи, стервец, говори!
– Гх… груз… Повозку задержали, – выпалил Васька.
– Где?! Кто?
– На Соломенке, у Скотной дачи. Сам становой пристав и задержал-с!
– О, чертовы дети! – Василий Андреевич схватился за голову. – Эдька, в коляску, живо. Едем, сам править буду!
Не прошло и получаса, как отец и сын уже были на Соломенке. Измотанный предыдущей скачкой Васька поотстал еще на Полицейской. Василий Андреевич зло кривил губы и прощупывал карманы, подсчитывая, хватит ли на спасительный хабар. Становой пристав, конечно, фигура знатная, но и они берут-с, как миленькие, главное грамотно предложить. Говаривали, что по первости пристав мздой не искушался, изображал из себя честного жандарма, видать цену набивал, а спустя два месяца разошелся и завысил прейскурант мало что не втрое. «Эх, жаль раньше не познакомился, не втерся, – думал Воропаев. – Так бы несколько сотен сэкономилось бы».
Задержанный обоз со спиртом представлял собой жалкое зрелище. Повозка лежала на боку, в покрывающем ее брезенте имелось несколько рваных дыр, и что самое страшное – из-под треснувших досок растекалась огромная, резкопахнущая лужа. Воропаев схватился за сердце. Около места происшествия уже начинали собираться зеваки, среди которых было немало пьяниц, слетевшись на спиртовой аромат, словно мухи на мед. Их расталкивали четверо жандармов, а поодаль, у стены ближайшего здания, прислонившись спиной к стене, сидел на стуле становой пристав Игорь Генрихович Чижиков, собственной персоной. Перед полицейским стоял несчастного вида Фима Зюсс, и что-то горячо ему втолковывал.
– Не в добрую минуту встретились, достопочтенный Игорь Генрихович, – начал издалека Воропаев. – Воистину в лихую! Желаю здравствовать и процветать!
– Василий Андреевич! – Пристав пожал купцу руку. – Здравствовать и вам. Как нынче идут дела? С сынишкой пожаловали?
– Да, Эдуарду пора познавать отцовский промысел. Иди-ка, прогуляйся Эдик, – сказал он сыну. – Но, далеко не уходи. – Он повернулся к приставу.– Так кто, стало быть, виновник, катастрофы? Неужто Фимка, сукин сын?
Эдуард, как и было велено, далеко от отца не отходил, и поэтому слышал почти весь разговор, происшедший между Василием Андреевичем и Чижиковым. Додумать же всю цепочку событий, о коих не было упомянуто в той беседе, не составило для сообразительного отрока большого труда.
Хитрый пристав сообщил Воропаеву, что в имевшей место аварии виноват господин Зюсс, чинивший сопротивление, вопреки требованию о подробном осмотре повозки. Он, этот жидок бессарабский, пытался тронуть лошадей как раз в тот момент, когда жандармы принялись пересчитывать бутыли со спиртом, аргументируя свои действия тем, что раз в документе записано двести бутылок, значит и везет он двести, ни более, ни менее. Он, этот извозчик, видать сильно притомился в пути, потому как в докладной, изъятой у него, бутылок, вывезенных из уездного города Одессы, числилось, натуральнейшим образом, сто штук, в чем почтенный Василий Андреевич может самолично удостовериться.
Непонятно было одно, как этот пройдоха-пристав мог достать старую, подлинную транспортную. Из Одессы ему копию гонец примчал, что ли, или Зарицын предал? Далее Чижиков исполнял свой долг, как по накатанной. Показал Воропаеву опись разбитого товара, пояснил предусмотренные в таковом случаем законом меры. Коль так, глаголил невозмутимый пристав, штраф за учиненный беспорядок, при вашем-то доходе, полагается и вовсе смехотворный, Зюсс попадет под следствие, тоже, впрочем, весьма неопасное, а уцелевший по описи товар передается владельцу, то есть вам, господин Воропаев. Сто бутылок имелось, тридцать семь разбилось при падении фургона, стало быть, шестьдесят три остается. Простая арифметика.
Было ясно, как божий день, почему хитрый Чижиков умолчал о контрабандном спирте, и Воропаев, опасаясь как бы самому не пойти под суд, скрепя сердце подарил приставу оставшийся спирт. С компаньонами он вскоре страшно разругался, поставки из Одессы прекратил. Зарицын все же взял свою долю, как он выразился, «за риск», а Фима Зюсс, неведомо какими уловками, вскоре освободился от следствия и отбыл в родной, теплый и щедрый край.
9
Эдуард очень скоро забыл о несчастье, постигшем отца, так как был он энергичным четырнадцатилетнем парнем, а у таковых, как известно забот полон рот. И хоть изучение наук отнимало у него большую часть времени, юный Воропаев не стал уподобляться типичным детям-книголюбам, ограничивающим свою жизнь только лишь в одной ее сфере. Однако, печать так называемой инаковости, постигающей не по возрасту умных людей, не миновала и его. Дворовые и гимназистские приятели не то чтобы чурались его общества, и не то чтобы ставили талант ему в упрек, но, как это часто бывает от подсознательной ребяческой зависти, не доверяли ему до конца. Его звали купаться на реку, и в догонялки с ним играли, однако же, главной привилегии дружбы Эдуарду не доставалось. Ему не доверяли никаких тайн, с ним не шептались по секрету. И не потому, что подозревали в сыне купца подлого доносчика, а из той инстинктивной осторожности, что возникает у людей с низким уровнем интеллекта к более зрелым людям. Он и сам догадался о причине этого условного отчуждения не сразу, а когда понял, то опешил. Как же так, ребята чувствуют в нем взрослого, а со взрослыми – какие могут быть секреты?
Быть может от этого, в сознании мальчика еще больше укоренилось желание быть любимым и уважаемым людьми. Он много размышлял, и старался думать логически, не попадаясь в ловушки инфантильных грез. Так или иначе, а отталкиваться пришлось от своего первого осознанного суждения о людях, что «большинство из них – дрянь». Эту-то «дрянь» он и силился изучить досконально, опираясь на опыт великих психологов и социологов прошлого. «Человеческое общество, – рассуждал Воропаев, – суть те же сообщенные сосуды с известным количеством элементарных частичек внутри. По некоему идеальному закону распределения тепло между ними разделено практически равномерно, что, по сути, логично и естественно. Однако, в действительности, сей идеальный закон не работает. Все люди обладают уникальным набором субъективным характеристик, а поэтому – есть достойные особи, коих, положим, не более 10-12%, а есть «дрянь», либо «пустышки» – вся остальная масса, о которых Достоевский писал еще, что они твари дрожащие. И вот почему-то распределение энергии, необходимой людям для свершения тех или иных жизненных поступков, происходит не зависимо от их личных качеств. Как часто бывает, что негодяй, либо убийца, обладает на порядок большим потенциалом для развития своих «нечестивых» задатков, нежели порядочный и одаренный ум. Существует ли такой механизм (а если да, то как его применить?), позволяющий забирать потенциальную энергию у «дрянных частичек» и наполнить ею «достойные»?
Уже много позже, на первом курсе университета, Эдуард понял, что он еще в юности самостоятельно, интуитивно, подобрался к теории «максвеловского демона», обыграв эту термодинамическую гипотезу при помощи синтеза физики и социологии. Использовать своего «демона» (или, как он его про себя назвал – Охотника), он научился много раньше. Просто осмысление сей истины постигло его с запозданием.
В четырнадцатилетнем же возрасте, он сперва решил, что причиной всему является стыд. Его одногодки, да и старшие ребята, коих среди его друзей было большинство, попросту стыдятся того, что они глупее. А стыд, если задуматься, берет свои корни от института таинства. Если упростить, то стыдно становиться, когда тайное становиться явным, или когда, то, к чему людей с древних времен приучили относиться, как к таинству, вдруг становится общественным достоянием. Кто имеет наибольшую власть над людскими судьбами, как не священник, принимающий исповедь? «Вот оно! – понял Эдуард, если знать тайны людей, знать и держать их в секрете, то они зауважают тебя». Тут, казалось бы, он вернулся в исходную точку, поскольку своих тайн ему никто не доверял. Но не тут-то было! Из замкнутого круга вырывала безумная идея: «А что если самому создать тайну? Привлечь в нее людей, и стать для них кем-то вроде святого отца, всех понимающего, и всеми почитаемого».
И он осуществил свою идею, сыграв на основополагающем инстинкте рода человеческого – инстинкте получать удовольствие.
Не нужно было обладать сверхпроницательным умом, чтобы понять, что же является основным источником тайного удовольствия для молодежи. Юноши от четырнадцати до восемнадцати лет в большинстве своем желали походить на взрослых мужчин и, соответственно, жаждали серьезных мужских утех, то есть спиртных напитков, табаку и общения с противоположным полом. И если еще пятьдесят лет тому назад, благочестивое воспитание и страх перед строгим наказанием могли уберечь юные организмы от морального и телесного разложения, то с приходом с Запада вольнодумческих веяний, сия зыбкая иллюзия рухнула напрочь.
Мальчики желали вина и дев! Мальчики слишком быстро подрастали. Они уже игнорировали запреты отцов, но благо, балагурить в открытую еще не решались.
Эдуард Воропаев нашел заброшенный, невесть как сохранившийся на окраине пустыря, сарай. Врезал новый замок, наносил туда старой мебель, свечей, матрасов и соломы. Стащил из погреба три бутылки сливового вина и пригласил в свой импровизированный «трактир» (очень скоро, правда, переименованный посетителями в «бордель») трех гимназистов – одноклассника и двух ребят постарше. Они выпили вино, скурили полкисета табака, рассказали друг другу три дюжины похабных анекдотов. «Сюда никто не нагрянет, – сказал Воропаев по окончанию гулянки. – Так что заходите, если что, и друзей приводите, тех, что не из болтливых. Ключ будет у меня».
И завертелось. За посещения Эд денег не брал, просил лишь убирать за собой и слишком не шуметь. Едва ли не каждый день у «Воропаевского борделя» собиралась группка молодых людей, так называемый «свой круг», державших существование незаконного питейного заведения в абсолютной тайне. А вскоре пришлось завести блокнот регистрации, потому что некоторые юноши, особенно старшеклассники, желали провести время в уединении с дамой. И, конечно же, даже не сговариваясь, все стали считать Эдуарда своим благодетелем и лучшим приятелем, и не было ни единой души, кто посмотрел бы на него криво. Особенно развязные отроки частенько угощали его вином и даже делились обществом порочных дев, а он, будучи не лишен всего человеческого, иногда соглашался, но не увлекался особо. Ну и, ясное дело, от охотников посекретничать, отбою не было.
А однажды узнал молодой Воропаев тайну, связанную непосредственно с его семейством. Сильно пьяный Стась Чижиков, семнадцатилетний сын станового пристава, принялся хвастать при приятелях о проделках отца, и о том как они сходят ему с рук. Эдуард находился рядом, за тонкой перегородкой и слышал все. Оказалось, что неприятность с одесским спиртом была заранее запланирована и исполнена Чижиковым в сговоре с лихим биндюжником Зюссом. «И этот торгаш безмозглый, не помню имени, остался с носом. Так ему и надо, поделом!» – так закончил Стась свой рассказ. Приятели его расхохотались, а хозяин «борделя» впал в глубокие размышления, но сделал вид, что ничего такого не слышал.
Это было одно из тех самых ключевых событий, повлиявших на жизнь юноши. А вскоре, словно в сложной химической реакции, последовало еще одно, определяющее, после которого характер Воропаева-младшего изменился до неузнаваемости, неизвестно, к лучшему иль к худшему.
Одним пасмурным летним вечером, все тот же Стась Чижиков, редкостный, надо сказать, бездельник, находился в известном сарае с неизвестной несовершеннолетней девицей, с коей проводил он в последнее время от трех до пяти встреч в неделю. Имела ли место юношеская любовь, или же молодые люди просто развлекались – к делу не относится. Эдуард отпирал им двери и дежурил несколько часов, чтобы никто не зашел, потом запирал помещение, только и всего. Вот и в тот день он сидел на стульчике с дымящейся папироской, посреди пустыря, в метрах пятнадцати от «борделя», дабы не слышать вздохов и стонов, доносившихся оттуда. Он уже было подобрался к решению фундаментального физического парадокса, как вдруг увидел то, чего видеть тут, ну никак не ожидал.
Юноша подскочил со стула и пулей помчался к сараю. Распахнув дверь, он принялся стучать по деревянной перегородке, затем отчетливо, но не слишком громко проговорил:
– Стась, бегом одевайтесь! Слышишь! Кажется, отец твой идет!
Суета, поднявшаяся в сарае в следующее мгновение, описанию не поддается. Затоптали ноги, зашуршала одежда, запищал девичий голосок. Однако, в напрасную. Эдуард не смог удержать дверь от напора и оказался на устеленном соломой полу, когда Игорь Генрихович Чижиков ворвался внутрь.
– Ага! – завопил он. – Ах вот оно что! Стась!!! Вот ты куда…
– Отец, – начал было оправдываться нерадивый отрок, тщась угодить второй ногой в калошу. – Отец, ты не подумай…
– И с кем, с кем, мне интересно, ты таскаешься? Хотя… Вовсе не важно!
Юная особа, вызвавшая разброд в эмоциях станового пристава, робко жалась за ширмой, из-под которой были видны ее оголенные лодыжки.
– И все же важно! – продолжал Чижиков. – Если это желтобелетница какая-то, тогда я тебя привселюдно выпорю и отправлю на лечение от стыдных болезней. А ежели, она из приличной семьи, что ж… Тогда, выходит, уже не из приличной.
За ширмой послышалось сдавленной рыдание.
– Ну, па! – попытался вступиться за даму Стась.
– Молчать! Ну-ка, девица, выйди на свет и скажи свое имя!
Тут Эдуард, остававшийся прежде незамеченным, поднялся с земли и заявил:
– Игорь Генрихович! Извольте, на пару слов вас…
– Ба! – пристав побагровел. – И ты здесь. Отпрыск Воропаевский! Да тут позора, целая губерния не оберется. Радуют детки. Ну, что ж пойдем, на пару слов, милок.
Они вышли из сарая. Воропаев, набрав полный легкие воздуха, сказал:
– У меня к вам деловое предложение, господин пристав.
– О как! Узнаю купеческую породу. Выкладывай, щенок, свое предложение. Спирту мне пожалуешь ячменного?
– Нет. Я предлагаю вам соглашение. Вы дадите мне слово чести, что про сегодняшний инцидент никто кроме здесь присутствующих не узнает. Разбирайтесь с сыном, как пожелаете. А имя девицы останется в тайне. Я же в свою очередь пообещаю, что мой отец не узнает про ваш с Фимой Зюссом подлый обман. Про незаконное деяние и хищение спирта.
Чижиков задыхался от злости, он кипел, шипел и испускал искры. В нем боролись два желания: придушить мальчонку собственноручно, на том же месте, или гнать его пинками до самой Лавры, затем хорошенько высечь, а уж там и придушить. Но он, почему-то согласился. Неужто здравомыслие сыграло роль?
«Бордель» перестал принимать посетителей. А авторитет Эда Воропаева возрос до немыслимых высот. Теперь каждый окрестный мальчишка знал, что купеческий сын – тверже кремня. Даже под страхом смерти он не подведет друзей, и из любой напасти выручит. Но, несмотря на полчища желающих набиться ему в друзья, парень вдруг резко сделался угрюмым и весьма выборочным в плане общения. Его гложило незнакомое доселе чувство. Он не знал, правильно ли он поступил.
С одной стороны – спасение чести трех человек, с другой – предательство отца. Если подумать иначе, то честь – это большая условность, а отец, какой бы он ни был, – родной человек. Так, промучившись некоторое время, он, в результате, отложил моральные переживание в глубокую темную нишу, и заставил себя забыть к ней ход. Будущему великому физику ни к чему угрызения совести. Если нужно, решил он, то придется пожертвовать отцом, придется переступить через родственные чувства, иначе можно стать придатком родителя, бесталанным купчишкой. Как жаль, что отец не видит его истинного призвания!
Далее его мысли развивались следующим образом. Как-то, глядя на серый заснеженный пейзаж, Эдуард твердо решил, что премудростям физики необходимо обучаться у передовых мастеров своего дела, в обстановке крайне способствующей усвоению науки. А значит – Университет, физико-математический факультет. Главная помеха известна – отец, не дающий денег на обучение.
Тут и настал час задействовать теорию Охотника, аналогичную максвелловскому парадоксу, с поправкой на человеческий фактор. Охотник, в его понимании, был подобен древнему, первобытному добытчику. Он не убивал из развлечения, не брал больше, чем необходимо было, чтобы прокормить племя. Из доступных ему угодий, он выбирал место, где дичь расплодилась с избытком. Этот-то избыток он и брал у невнимательной Природы, наделившей человека интеллектом, но лишившей многих иных преимуществ. Если гипотетический демон соберет все тепло в одной половине сосуда, а вторую оставит холодной, то, вопреки второму закону термодинамики, возникнет вечный двигатель второго рода. Если применить эту теорию к людям – тогда, возможно, человек, овладевший принципом Охотника, станет всемогущим. Другое дело – нужно ли оно, всемогущество? Принцип Охотника в теории способен его дать, вот только сформулировать цель, соразмерную этой потребности не так-то просто.
А для начала, Эдуард всего лишь хотел поступить на физмат. Отец о физике и слышать ничего не хотел, да еще, к тому же, начал потихоньку пропивать семейный капитал. Эд, вопреки всем препятствиям, от цели своей не отказался, и стал терпеливо выжидать. В этом заключалось первое, открытое им «правило Охотника» – уяснить цель и ждать. Не дергаться понапрасну, не растрачивать силы и не травить добычу раньше срока. Тогда жертва должна приблизиться сама.
Так и случилось, правда, немного иначе, чем он того ожидал. А сидеть в засаде пришлось два с половиной года, но задержка эта оправдалась.
В семье Воропаевых с роду не водилось гуляк и пропоиц, и пагубное пристрастие Василия Андреевича все считали не иначе как возрастным недомоганием. Перебеситься, угомониться, думала жена. Выпьет свое – остановиться, говорил брат. Один лишь сын его, печально глядя, как невменяемый родитель засыпает, не сняв сапог, понимал, что эта тропинка ведет в пропасть. Началось все с потрясения, вызванного аферой Чижикова и Зюсса, и Эдуард прилагал огромные усилия, чтобы не винить себя в болезни отца. Он переживал за него всем сердцем, всей душой, изо всех сил старался уберечь его от очередного похода в кабак, но Василий Андреевич был безнадежен. Из дома на поживу хитрым спиртогонам уходили целые капиталы, через год дело дошло до векселей, позже – до жениных украшений. Купеческое дело разрушалось на глазах. Все сделки, а с ними и весь заработок, летели в тартарары, и виновник сего разорения в редкие моменты похмельных проблесков преисполнялся загробной тоски, и чах, чах еще больше.
Умер Воропаев-старший от печени, оставив семью с уймой долгов и несмываемым пятном позора на доселе гордом купеческом челе. По оставленному завещанию все капиталы, недвижимость и право на управление делами разделялось между супругой и единственным сыном усопшего поровну, да только спасти семейное дело ни семнадцатилетний Эдуард, ни убитая горем вдова, не представляли себе возможным. И тогда Воропаев-сын применил следующее «правило Охотника», гласящее: «Когда цель приближается на расстояние прыжка – хватай ее изо всей мочи, не растрачиваясь на жалость и сомнения. И цель твоя!»
Посовещавшись перед тем с матерью и семейным деловодом, он без зазрений совести отписал свою часть наследства родному дяде, материному брату. Так он убил двух зверей одним выстрелом – обеспечил себе обучение в Университете и ближайшие пять лет беззаботной жизни, и пристроил несчастную мать под надежное крыло братовой опеки.
С тех пор у него появилось целых два жизненных правила, коим он старался следовать беспрекословно. Первое (как следствие эволюции первоначальных «правил Охотника») гласило: «Перенос энергии от одного человека к другому возможен. Нужно просто уметь его осуществлять». И второе, жизненное: «С людьми, подверженными порокам пьянства и расточительства лучше общих дел не иметь. Себе дороже».
Поэтому по-настоящему близких друзей у Воропаева было очень немного. Почти все люди имели в его глазах отталкивающие черты, будь то дрянные жизненные устои, либо непозволительная праздность ума. Но, почему-то, со своим недавним соперником по студенческому пятиборью, философом и выпивохой, пошляком и малопрактичным фантазером, Даниилом Быстригиным, он подружился очень крепко.
@темы: Литература, Творчество
-
-
13.09.2012 в 22:03-
-
17.09.2012 в 21:33-
-
17.09.2012 в 21:50-
-
17.09.2012 в 22:20