Дом о девяти порогах. Порог 1 (1-4) Неокончательна редакция

[Midgard-Meru]

1

Истории известно множество случаев, когда судьбы выдающихся людей, светочей эпох и кумиров миллионов, начинались самым обыденным манером: такого-то года, в такой-то губернии, такого-то уезда, в семье простых ремесленников родился и жил ребенок, ничем не примечательный, и во всем похожий на своих сверстников. Бывали также обратные ситуации – дети рождались на кораблях во время сильных штормов, в воздухе, при перелетах на воздушном шаре или самолете, но повзрослев, они не желали становиться отважными авантюристами и открывателями новых пространств. Иногда в газетах можно было прочитать, о престранных казусах, – в диких африканских джунглях находили одичавшее, но вполне жизнеспособное чадо, вскормленное гиенами, львами и обезьянами, поросшее шерстью и употреблявшее в пищу сырое мясо. Цивилизация милосердно принимала этих отщепенцев, давала им кров и образование, и вот, через несколько лет, оно, рожденное вдали от городов, делалось полноправным членом человеческого общества, ни чем не хуже, и не лучше иных, скучных и бесталанных обывателей. Дети гроссмейстеров, порою, становились почтальонами, безродные сироты возглавляли армии.
Начало жизненного пути Даниила Быстригина сложилось вполне тривиальным образом, хотя и не обошлось без происшествий, выходящих, как любят говорить математики, из ряда вон.
Едва прошептав благодарственную молитву всевышнему, измученная, но счастливая роженица Евдокия Быстригина (в девичестве простая помещицкая дочь Дуня Глушко, а ныне жена влиятельного губернского управленца), умиротворенно уснула. Она могла позволить себе подобную слабость, ведь у ее постели неустанно дежурили опытные повитухи и медицинские сестры-практикантки из женской гимназии. Супруг ее, Всеволод Михайлович, посмотрел на новорожденного, удовлетворенно кивнул и поспешил отъехать на службу. Он выглядел задумчивым и очень спокойным, впрочем, как и всегда. Главный врач Киевского уезда, доцент Федотов, счел состояние матери не опасным и приступил к осмотру малыша. Он чувствовал легкое раздражение, ему казалось, что вместо сопливого носа младенца, ему стоило бы наблюдать за тяжелым сердечником, едва пережившим приступ, однако отказывать в просьбе надворному советнику Быстригину, не позволяла профессиональная этика и здравый смысл. Младенец был здоров: конечности двигались исправно, дыхание не затруднялось хрипами, реакция на свет присутствовала. Одно смутило Федотова – небольшое, с копейку величиной, пятнышко на лбу новорожденного. Ярко-алое, по форме очень напоминавшее звериный след: клеверообразная подушечка и четыре полоски – коготки. «Рысь, что ли?» – подумал врач и машинально перекрестился. О своем наблюдении он решил никому не говорить, дабы избежать лишних хлопот, – времени и так было потрачено предостаточно.
После того, как доктор уехал, к колыбели подошла Марфа-повитуха, и принялась что-то бубнить над дитем, плевать через плечо и суматошно крестить его – она читала народный заговор от хворей и дурных людей. Она тоже заметила пятно, но едва покинула комнату, так сразу и забыла о нем. Спустя несколько часов Марфа вернулась, чтобы принести воды Евдокии Степановной, и остановилась на миг полюбоваться ребенком. Алое пятно исчезло.
Мальчика назвали в честь святого благоверного Даниила, князя Московского.

Утром четырнадцатого дня, после рождения Дани, в доме Быстригиных случился сущий переполох. Кухарка уронила на пол дорогой чайный сервиз, Марфа причитала, будто плакальщица над покойником, старый сторож Франц (из обрусевших немцев) поковылял в сарай за ружьем. Только минуту назад мать накормила чадо, запеленала его, спящего и такого чудного, уложила в люльку и вышла в соседнюю комнату. Вернулась – колыбель пуста, и лишь сквозняк кружит деревянных ангелочков, что умелый Франц вырезал на утеху Даниила Всеволодовича.
Крик, плач, и мать опасно пошатнулась. В доме ребенка не находят. Франц заряжает ружье, Марфа причитает. На смертельно бледную Евдокию Степановну страшно смотреть. Всеобщий гам достигает пика, складывается впечатление, что шумит вся улица, весь город. Ржет за воротами лошадь, матерно бранится извозчик, звенит битое стекло. Франц, наконец, понимает, что стрелять-то, по сути, и не в кого, бросает ружье и направляется к воротам – кликнуть городничего. Хозяин дома на службе, и пожилой сторож – единственный мужчина…
Миг отчаяния и… Франц возвращается на территорию дома, прикрывает за собой калитку, пятиться задом. Шморгнув красным носом, поворачивается. На руках его младенец.
– Наш… Наш, Евдокия Степановна! Данька! – кричит кухарка, ссыпая остатки чайного сервиза в неприметный мешок.
Вечером же, мать, вновь обретшая своего сына, рассказывет мужу об утреннем происшествии, как о забавном анекдотце. Всеволод Быстригин гневно теребит манжеты. Оказывается, страшная беда чуть было бы не приключилась из-за переизбытка прислуги.
Когда хозяйка не смогла более следить за домом, вследствие деликатности своего положения, заботливый муж нанял в помощь кухарке еще и горничную, благо, жалование, получаемое им в суде, позволяло. Новая служанка эта звалась Катериной, и обязанности свои выполняла совестно: пол выметала начисто, цветы поливала вовремя, выстиранное белье складывала аккуратно. И всем хороша была Катя, и молода, и жалованьем довольствовалась скромным, вот только умом ее боженька обделил. Иначе, какой бы здравомыслящий человек стал бы среди белого дня младенца из колыбели забирать, да босиком по мостовой с ним куда-то убегать? Помешала краже маленького Даниила лошадь. Обыкновенная, вороная кобыла, невесть откуда посреди улицы взявшаяся, и путь извозчикам преградившая. Подошла лошадь к полоумной Катерине и стала ее косы длинные жевать. Так и увидел их Франц.
Похитительницу сначала хотели сдать в околоток, но потом сжалились, отпустили. Быстригин, не взирая на просьбы супруги, разыскал ее и принялся расспрашивать: «Ты чего, такая-растакая, первенца у меня хотела забрать?» Молчала Катерина, впрочем, глаз не отводила, но все же молчала. Видать и впрямь умом оскудела. А через месяц кухарка сообщила, что мать ее лучшей подруги слышала от сестры своей невестки, что давешняя похитительница отравилась грибным супом, и отправилась в лучший мир. Быстригины, как и подобает праведным православным, простили ей былое прегрешение, поставили в храме свечку за упокой. После, о неудавшемся похищении и чудном спасении они вспоминали, как о такой себе семейной небылице. Новую прислугу, однако, не набирали – довольствовались старыми проверенными людьми.

2

Годы идут, жизнь бурлит. Видные деятели Империи решают Балканский вопрос, воюют с турками; митингуют недовольные, осколки народовольческой бомбы довершают дело пяти отчаянных пуль, сыновья сменяют отцов. Иные не участвуют в тревогах и смутах, – осваивают фонограф и электричество, играют в крокет, мечтают о поездке в троллейбусе, ходят на нашумевшее «Лебединое озеро», хвалят победителей, и забывают побежденных на следующий же день.
В семье Быстригиных царит стабильность и благоденствие. Может, благодаря относительной отдаленности от столичных дрязг, а может из-за своего спокойного нрава Всеволод Михайлович – один из немногих среди своих сослуживцев, кто так и остается при суде, на своей должности. У сестры его, Полины Михайловны, рождается дочь, но безжалостный рок спустя два года отнимает ее мужа, и Быстригин берет несчастную на свое попеченье. За добром идет добро – Евдокия Степановна хорошо ладит с золовкой, они потихоньку шьют на продажу и вместе, смеясь и плача, воспитывают детей.
Даниил и Алевтина сразу хорошо поладили – во время первого же совместного ужина они, не сговариваясь, сошлись на том, что лучшие куличики лепятся из белого хлеба, а фасоль и горох – замечательные снаряды для метания. Возрастная разница между ними составляла всего один год, различий половых они по малости лет своих попросту не замечали.
Блаженный возраст! Никто и ничто не мешало им вместе, взявшись за руки, радостно осваивать зеленые равнины детства, поочередно сдирать коленки о камни первых, еще смешных, еще безобидных жизненных препятствий, подсаживая друг друга, падая, оцарапываясь, но все же – вверх, вверх, – взбираться на деревья удивительных ребячьих открытий. Поскольку родители часто были заняты более серьезными проблемами, за детьми приглядывал добряк Франц, иногда, когда он засыпал под теплым июньским солнцем, его сменяла невозмутимая кухарка Соня, когда же и она уставала подвязывать сползающие чепчики, за детьми караулил седой и мудрый пес Полкан. Даню и Алю интересовало абсолютно все. Казалось бы, что можно найти занятного в их двухэтажном доме с семью жилыми комнатами, чуланом и кухней, в дощатом сарае с дровами, в собачьей будке, в каменной дорожке в дюжину шагов, в куцем винограднике, в нескольких фруктовых деревьях и скромной овощной грядке – от окон кухни и до соседского забора, засеянной капустой и щавелем?
Но главное свойство детей – находить чудесное в обыденном, и любознательные кузены с этой задачей справлялись, как сказал бы генералиссимус Суворов, на троекратное ура. Великие приключение происходят от малых причин, а причины эти маленькие Быстригины (Всеволод Михайлович относился к племяннице, как к родной дочери, и все в шутку называли его отцом двух детей) отыскивали с резвостью полевых кузнечиков. Раз – и родительский дом уже не дом, а мрачный замок кощея в тридевятом царстве, кухня – изба бабы Яги, сама баба – это крючконосая кухарка, а Франц – ни дать, ни взять, грозный змей Горыныч. Несутся дети по лестнице, перебегают из комнаты в комнату, визжат, хохочут, изворачиваются. Главное – не попасться в лапы страшилищ, иначе утащат в темницу холодную, то есть поставят в угол в чулане. Два – и Полкан становится резвым конем, и они скачут на нем через широко поле, в далеки горы. «Счафель! – кричит Франц, смешно сотрясая кулаками. – Счафель потопчите, бесовы дети!» И они оставляют щавель в покое и ползут по виноградному стеблю; собирают улиток, чтобы вечером показать папеньке, сколько золотых монет за день выросло на денежном древе. А слизняки выбираются из кружки, заползают в миски с едой, на окна, под лавки. Кричит кухарка на озорцов, бранится, а сама тихо умиляется счастию незнания. Так проходят летние дни, а зимой – снежки, сани, сосульки, в общем – все, как у нормальных детей.
Подходит время отдавать Даниила в подготовительные классы, и оба ребенка, предчувствуя дальнейшую разобщенность, плачут в один голос. Но практичный Быстригин печется о будущем своих чад по совести – сына ждет классическая гимназия с углубленным изучением латыни и богословия, Алевтине же обеспечено место в женской гимназии покровительства министерства народного просвещения. Во время занятий, что естественно, мальчик найдет себе новых приятелей, но всегда будет спешить домой, где снова может быть вместе с кузиной, делить с ней пополам всех подобранных дождевых червей и соревноваться в умении стрелять вишневыми косточками по увертливым воробышкам.
По окончанию первого семестра второго класса гимназии главный воспитатель сообщает Быстригину-старшему нехорошие новости: у Даниила Всеволодовича неудовлетворительное чистописание, несмотря на хорошую латынь и грамматику. К тому же, мальчик, с позволения сказать, изволит дерзить на занятиях по Закону Божьему. Надворный советник, председатель гражданского управления Всеволод Михайлович принимается за воспитание сына.
– Даниил, сын, ответь: как обстоят у тебя дела с каллиграфией? – спокойным тоном спрашивает отец.
– Это… Как сказать…
– Скажи уж как есть, будь добр.
Даня, как и всякий ребенок, не был идеален, и при некоторых обстоятельствах мог и солгать, но вид отцовского мундира вызывал в нем особый трепет, эдакую смесь уважения и страха. Всеволод Михайлович, как будто бы чувствовал это, и расспросы свои начал с порога, не переодевшись в домашнее.
– Э-э-э… Не очень чисто выходит. Кляксы эти, – ответил девятилетний гимназист.
– Что же ты не стараешься? Лень? Или ты хочешь, чтобы каждый купечишка мог сказать, дескать, вот, мальчишка, сын надворного советника, а мой Петро за триста рублев в год и то пишет чище?
– Не хочу, папа.
– Это славно. Почему тогда не усердствуешь? Сейчас девятый час. Что ты делал, до того, как я со службы вернулся? Литеры выводил, небось, исправлялся?
– Нет.
– А что тогда?
Даня потупил взор:
– В переулок бегал. На лошадей глядеть. У кучера Козьмы кобыла новая, только с ярмарки. Заглядение…
– Заглядение, говоришь? Так может ты кучером хочешь стать?
– Нет, папа.
– Хорошо, что не хочешь. Скажи мне тогда, что значит: «suum cuique»?
– Каждому свое, – без запинки ответил сын.
– Молодец. Вот теперь подумай, к лицу ли сыну юриста в переулок бегать, лошадей глядеть? Или лучше ему научится литеры выводить как следует? Твою мазню ведь любой секретарь волостной и в руки брать не станет. И будет прав. Понимаешь?
– Понимаю. Но разве не может судейский сын иметь своего собственного жеребца, для конных прогулок?
– Хм.., – насупился отец. – Давай условимся. Когда будет у тебя по каллиграфии «достойно подражания», тогда и отвечу я на твой вопрос. Идет?
– По рукам! – обрадовался мальчик.
– Ну-ну! Ты это брось. У купеческих сыновей нахватался? Приличному господину достаточно легкого кивка головой. Уразумел.
– Уразумел, папенька! – звонко крикнул Даниил и ринулся к двери.
– Постой-ка, сын, – окликнул его Всеволод Михайлович. – Я еще не окончил. Скажи мне, кузнечик-попрыгунчик, ты почему это Слова Божьего не уважаешь?
Мальчишка надулся и отвел взгляд. Лицо его залилось краской, и он еле слышно пробурчал:
– Уважаю я.
– Ну, а коль уважаешь, почему же на занятиях по Закону Божьему отвечаешь неучтиво и безбожно? А?
Некоторое время Даниил думал, а потом, видно, решил, что от отцовской прозорливости ничего не спасет, и бойко ответил:
– А почему тогда отец Феофаний говорит, что человек зачат в грехе, и суть мужская – грех, а женская – тройной грех?
– Да потому что, дурачок мой, так оно и есть. Вырастешь – сам поймешь, – Быстригин-отец не утратил самообладания ни на йоту.
– Отец Феофаний тоже так говорил. А я его спросил: есть ли грех у животного?
– А он?
– А он сказал, что грех животного в его неразумности, и за это Бог его наперед простил. То есть животное безгрешно по… этой… сути своей.
– И ты, конечно, не успокоился? – в голосе отца появились грозные нотки.
– Я просто спросил… Почему же тогда люди, если они разумные, избивают собак и лошадок? Они же не виноваты, что иногда не понимают слов. И почему Бог не защищает животных?
– Опять ты про своих лошадок?! Дались они тебе! – Быстригин всплеснул в ладони. – Пойми, сын, люди живут по законам Божьим и по законам людей. А животные – нет. Ты, вместо того, чтобы дерзить взрослым, должен изучать эти законы, чтобы стать уважаемым человеком, чтобы ни в чем не нуждаться и не входить во искушение. А животных оставь ученым…
– А все-таки, если законы людей такие правильные, почему они тогда позволяют мучить животных?
Тем вечером между ними произошла крупная ссора. Быстригин-отец вышел из себя, что с ним случалось крайне редко, он кричал и топал ногами. Даниил проявил большую упертость, он так и не согласился с отцом и назвал его законы «дурацкими и жестокими». За это мальчик получил хорошую, одобренную Синодом, науку – порку ремнем. Перед сном он стоял в углу, в темном чулане, на гречке. Даже мать не пришла утешить его – в вопросах богословия она была даже строже, чем муж.
Неведомым образом в чулане оказалась Алевтина. Она обняла брата за плечи и прошептала: «Не плачь, Даня, от ремня утром болеть перестанет. А папеньку и тетю Дуню боженька простит. Он и тебя простит. И все помирятся».
С того самого вечера Даня решил более ни с кем без надобности не обсуждать Законы Божьи. И еще он понял, что способен не любить даже Алевтину.


3

Однако очень скоро, уже на следующее утро, как это бывает у детей, ему стало гораздо лучше. Горечь сыновьей обиды смягчилась, а дружеское чувство к двоюродной сестре возросло и окрепло. Ведь она нашла достаточно смелости, чтобы принять его сторону, несмотря на то, что была девочкой, и никогда не перечила родителям вслух. И теперь он от всей души стремился быть опорой и защитой своей маленькой кузине, везде и всегда. Мешало этому благородному порыву только, то обстоятельство, что в женскую гимназию, куда вскоре определили Алю, путь ему был заказан. Несмотря на имевшую место ссору, разговор с отцом возымел на Даниила некоторое воспитательное воздействие – мальчик стал более старательным в учебе, подтянул каллиграфию, надеясь получить в награду собственного ездового жеребца. Быть может из-за того, что надежды его не сбылись ни через год, ни даже ни через три, а может в силу своенравности характера, спорить с воспитателями он не перестал.
Не смотря на царящие в его семье пуританские нравы, жизнь юного Быстригина вне дома не ограничивалась одними только классами. Едва заканчивались занятия, он с другими воспитанниками гимназии бежал на городской выгон, а иногда и на окраину леса. Они мчались наперегонки по ухабам и оврагам, прятались в березовых и дубовых рощах, валялись в полевой траве, и именно в этих, на родительский взгляд, бесполезных занятиях, Даниил чувствовал себя счастливым и ни от кого не зависимым. Это было гораздо интереснее, нежели читать гражданский устав и зубрить непонятные стихи из Писания. Вдали от людного города, среди нетронутой природы, где не было общественных запретов, грехов и указаний из церковных книг, душа его ликовала, молодое тело же – бесчинствовало. От ощущения свободы захватывало дух, но чтобы продлить удовольствие необходимо было полное уединение. Даниил удалялся от товарищей и бродил по лугу, иногда забредая на окраину города к Лукьяновскому кладбищу. Места захоронений не пугали его – в отличие от других детей, он чувствовал себя безопасней там, где мог с меньшей вероятностью встретить людей. Ну а от каменных надгробий и ветра, шумящего в ивах – какая угроза? К тому же, от кладбищенских ворот на извозчике можно было быстро добираться до дома, и прогулки эти долгое время оставались незамеченными. Так, отрочество его проходило, словно в простенькой задаче с геометрическим пояснением в виде треугольника АВС. Дом на Дмитриевской – гимназия №6, на Дорогожицкой – городская окраина – и снова дом. И тайный косинус, – отношение тихой прогулки к повозочной тряске по дороге домой, – его маленькая отрада в мире наигранных приличий и сыновьего повиновения.
Он гулял по лесу и представлял себя то отважным Куком, первооткрывателем австралийских джунглей, то безнадежно влюбленным в Африку ученым Ливингстоном. Другое дело – слушать занудное классное пояснение, дескать, дуб – широколистный, ель – хвойная, а лишайник – симбиотическая ассоциация (эка невидаль – грибок на дереве!). Мир, твердо уяснил для себя однажды Даня, следует познавать, непосредственно контактируя с его объектами. Хвойный аромат необходимо вдыхать, к иголкам – дотрагиваться, ощущать их уколы на своей коже; слышать, как свистит ветер в еловой кроне, видеть солнечный цвет, улиток – пробовать на вкус. Мальчик подрастал и жаждал новых открытий – чистого, не испорченного академическими протоколами, знания; он желал путешествовать, когда повзрослеет, и ему было тесно, очень тесно в заготовленном его родителями чиновьиче-богопослушном мирке. Даня был большой фантазер, и дерзкий мечтатель.
Летом 1892 года, по окончанию Даниилом пятого класса гимназии, все семейство Быстригиных (за исключением вечно занятого отца) перебралось на дачу Сергея Островского, сводного брата Евдокии Степановны, потомственного дворянина в третьем колене, «почти что князя», как шутливо величали его домашние. Загородная обстановка была полезна для двенадцатилетней Алевтины, страдающей от хронического недомогания дыхательных путей, да и к тому же, летняя духота в городе в последние годы стала, по всеобщему мнению «просто нечеловеческой, такой, что ни в какие ворота». Евдокия Степановна уговорила Островского принять их в гости, пока не спадет жара. Даниилу Всеволодовичу такая смена места и окружения пришлась очень по душе. Старик Франц все грозился научить их с Алей премудростям рыбной ловли, расставлению силков на мелкого пушного зверя, да грибному промыслу, но в Киеве ему было не сподручно. Теперь же, почти каждое утро они уходили в лес, либо к озерам. Франц впереди, за ним – Даниил с Алевтиной, держась за руки, последним – Борис, пятнадцатилетний сын Островского, любивший более всего в этих прогулках дразнить Франца и зло подшучивать над кузенами.
Рыбная ловля как-то сразу не пошла – гораздо веселее было плескаться в прозрачной озерной воде, чем часами крутить всякие веревочки и крючочки. Силки и капканы забраковала Алевтина. Ей стало очень жаль маленького зайчика, попавшего в ловушку, и она попросила Франца отпустить несчастного зверька, за что сразу же получила от Бориса обидное прозвище «заячья плакса». Зато с собирательством проблем не возникло – детей занимали поиски боровиков и лисичек, их сортировка и дальнейшее приготовление – к столу и про запас. Особенно понравилось грибничество Даниилу. Он жадно выпытывал у Франца все отличительные черты поганок и съестных грибов, готов был часами напролет бродить по чаще, лишь бы вернуться домой с одним единственным, но самым большим белым грибом. Микология увлекла его пуще всего на свете, так, что он даже о лошадях на время позабыл. В большом блокноте, подаренном ему на именины, он вместо крылатых латинизмов и романтических стишков, стал записывать известные ему виды грибов. Сперва он создал собственную классификацию, затем, вернувшись в Киев, посетил библиотеку и сравнил ее с опытом уже состоявшихся ботаников. Ввел личные поправки, приобрел блокнот больших размеров, оставил в нем пустые листы для еще не найденных экземпляров. Алевтина помогала ему, приносила в дом совершенно небывалые поганки из городского парка. А он все изучал, рассматривал, сравнивал: ножки, шляпки, годовые кольца. Делал срезы, засушивал, составлял гербарии меж альбомных страниц, зарисовывал, выращивал в горшках и в огороде.
Родители к новому увлечению сына отнеслись поначалу с прохладцей, затем с уважением, но когда узнали об его отметках за текущий семестр – ужаснулись. Всеволод Михайлович начал воспитательный процесс стандартным образом – лишил карманных денег и пригрозил, что собственного жеребца Даниилу не видать. Когда это не подействовало надворный советник своими руками, хладнокровно и методично, изничтожил все домашние посадки грибов. Юный миколог убежал из дома, простудился (дело было в конце октября), а выздоровев, из-за сильной хандры две недели ни с кем не разговаривал кроме двоюродной сестры. Мать, заручившись поддержкой золовки, стала водить его в церковь едва ли не каждый день. Она считала, что все проблемы сына суть происки диявола. В церкви Даниил повеселел: он сравнил нимб над головой Спасителя с грибной шапкой, чем довел богобоязненную Евдокию Степановну до состояния истерии.
Тогда Быстригин-отец решил принять радикальные меры. «Мужской коллектив и патриотическое воспитание вытеснит из тебя всю эту чепуховую ботанику», сказал он и отдал сына во Владимирский кадетский корпус. Благодаря его связям, проблем с этим не возникло, и менее чем через месяц Даня, скрепив зубы, учился маршировать и истово петь: «Боже, царя храни!» Много позже, спустя лет десять, сидя в уютном полумраке ирландского паба и перебирая в уме самые знаковые моменты своей жизни, он зачислил те полгода, проведенные в военной гимназии, в ранг наиболее тяжелых.
У кадетов Его Императорского Величества не должно было быть личных вещей, кроме оговоренных в уставе иконок, расчесок и прочей, по мнению Даниила, ерунды. У кадетов не было свободы передвижения, только однообразный маршрут: плац – столовая – гимнастическая – классы – спальня. У кадетов не было свободы мнения. Все обязаны были любить царя и бояться Бога. Даже свободы мысли – и той не было. О чем-то задумался – «кадет Быстригин, два наряда вне очереди!» Имелись и плюсы – в нуждах и тяготах мальчишки сближались, как родные братья. У них имелся общий враг – офицерский произвол. Одно это иллюзорное противостояние и спасало Даню от черных мыслей. Но, естественно, он не имел никакой возможности заниматься грибной наукой. Грибы он видел лишь в супе, и то – по праздникам.
И только к весне он отыскал способ освобождения от горькой кадетской доли. В первый же день каникул, за семейным ужином, Даниил, как бы невзначай, спросил у отца:
– Папа, а кто такие содомиты?
Всеволод Михайлович поперхнулся супом.
– Это где ты такое словцо услышал?
– Да так, – ответил сын. – Два офицера младшему кадету предлагали вступить в их общество содомитов. Это, наверное, что-то вроде исторического кружка?
Со следующего семестра Даниил более не учился во Владимирском корпусе. Его перевели в пятую Киево-Печерскую гимназию, объяснив это тем, что так он будет ближе к главному святому месту города. Резон глупый, но Даню он устроил.

4

А на летних каникулах дача Островских вновь всех собрала. Не хватало лишь Франца – преданный друг семьи скончался в первый день июня, то ли от слабого сердца, то ли просто уже от старости. Пока взрослые чаевали на веранде, да вздыхали о былом, Даниил восполнял жажду познания. За целый год бессмысленного противостояния с общественным устоем, она порядком измучила его.
На соседском выгоне обнаружились лошади, и мужик-конюх за пару медяков позволял отрокам ездить верхом весь день напролет. Куда только подевалась городская хандра Даниила, и болезненная бледность с личика Алевтины! Покоряя легкой трусцой очередные холмики, дети враз забывали и о бронхиальном кашле, и о нервическом истощении, и об скучных наставлениях гимназистских воспитателей. На лесной тропе, в коварном яру, и у речной переправы, старший брат всегда был на полкорпуса впереди ее, и все же – всегда рядом, всегда готовым поправить, поддержать, не дать ушибиться, одернуть за секунду до глупости. Однако счастью их совместных прогулок не дозволено было быть полным, – всегда и всюду за ними следовал противный и подлый Борис. Сергей Островский строго наказал сыну приглядывать за младшими, и тот пользовал отцовское повеление для услады своих злых наклонностей. То бросает мелкие камушки Дане за шиворот, пока не доведет парня до крика, то привяжет Алевтинин сандалий к лошадиному хвосту: брать страшно, – конь брыкается. Вроде бы и взрослый парень, – семнадцатый год уж пошел, – но, видимо, со скрытым душевным дефектом. Может отец, слишком усердно порол его в детстве, а может, наоборот, слишком мало. Ничем другим объяснить для себя поведение сводного брата Даниил не мог. Попытки унять кузена предпринимались разные, – они игнорировали его, предлагали откупные, только бы он отстал, грозились натравить охотничьих борзых. Угнетатель мерзко хохотал и на все их увещевания отвечал одинаково:
– Папенька велел за вами нянчиться! Если бы не уважение к его слову, то сам и не стал бы.
Несколько раз, когда шутки Бориса переходили границы всевозможных приличий, до крайности разозленный Данила, пытался вступиться за кузину кулаками. Но двухлетняя разница в возрасте делала их не равными противниками, и там, где старший отделывался парой синяков, младший оказывался больно прижат к земле и обездвижен. Островский душил сводного брата, крутил ему руки и тянул за волосы. Аля беззвучно плакала и рвала на Борисе одежду, – большего она сделать не могла. Рассказать родителям о ежедневных издевательствах они не смели – это ставило их в неловкое положение перед гостеприимством Сергея Островского. Дети терпели.
За увеселительными прогулками и стычками с Борисом, Даниил, однако, не забывал о главном своем увлечении. Стремясь достичь совершенства в изучении грибов, он стал подражать некоторым выдающимся ученым от химии. И хотя опасность отравиться цианидами была на порядок выше, нежели от вкушения грибов, риск подобных экспериментов, он сознавал во всей полноте. Поэтому пробовать грибы он начал с очень малых количеств. Съестные можно было без опаски употреблять в любом виде (некоторые даже в сыром), но даже тут юный исследователь старался не переусердствовать. Важны были только оттенки вкуса, расстройство желудка же – ни к чему. С ядовитыми видами дело обстояло куда более деликатней. Отыскав на чердаке поместья старинные весы, Быстригин тщательно взвешивал каждый образец с точностью до сотых грамма, – в сыром, варенном и засушенном виде. Он старался не превышать дозы, достаточной до токсикации, указанной в медицинском учебнике. Естественное чувство страха он сделал своим союзником, и всегда держал под рукой рвотное и небольшую спринцовку для клизм. В мемуарах одного путешественника, он вычитал, что употребление грибов в Центральной Америке служило основой существования целой культуры, довольно развитой, и, к сожалению, почти полностью уничтоженной вторжением Конкисты. Их опыт, хоть и был давно утерян, но ярко свидетельствовал о том, что несъедобных грибов, в принципе, не существует. Главное – знать допустимое количество и способ приготовления. Тот же мухомор, которым так запугивали детей, в малом количестве являлся лекарством, и влиял на Даню так же, как и полкилограмма опят, вызывая легкое головокружение и очень яркие сны. Весьма любопытным также являлось то наблюдение, что один и тот же гриб вызывал различные вкусовые оттенки в зависимости от количества съеденного материала. Самым трудным для юного естествоиспытателя было перенести свои ощущения на язык слов, и поэтому его записи носили слегка пространный характер. Он описывал вкус скорее ассоциативным, нежели научным манером. Например, «осенний туман с покалыванием» или «скошенная трава, спокойный».
Ближе к окончанию каникул у него вызрел грандиозный план – перевезти в Киев и тайком от родителей вырастить в погребе дома свой грибной сад. Затем научиться варить лечебные отвары и сделаться первым в южной столице фармацевтом от микологии. Тем более что отец к тому времени уже сменил гнев на милость, и сообщил сыну, что тот может выбирать будущую профессию на свое усмотрение. «Можешь становиться кем угодно – ботаником, артиллеристом, ветеринаром. Лишь бы только не артистом. Этого позора твоя мать не вынесет». Он начал собирать экземпляры для пересадки, но одним августовским вечером его планы рухнули.
Они прохаживались по лесу. Стоял весьма характерный, как для конца лета, дивный вечер. В воздухе витала дымка тревожности, дышалось сладко, деревья грустно качали ветвями, вторя движениям ветра. Падали звезды. Птицы пели, должно быть, о недосягаемости небес. Данила собирал грибы.
Давно подошло время возвращаться к дачному поселку, но тут, словно в сказке, они наткнулись на небольшую рощицу. В такую удачу трудно было поверить. В невероятном, по меркам летнего сезона, количестве, природой здесь было рассыпано несколько сотен грибов разных видов. Пять-шесть стаек ярких лисичек, несколько груздей, чуть поодаль – грядка подберезников, в уединении, под трухлявым пнем – несколько желтоножковых мухоморов. Даниил не успел даже удивиться такой странной комбинации – любой опытный грибник сказал бы ему, что произрастание этих видов в одном месте и в такой численности, попросту невозможно. Он вооружился ножиком и принялся наполнять корзину. Аля помогал ему.
Шумно продираясь сквозь кусты, на поляну вышел Борис:
– А, вот вы где, собиратели, – выкрикнул он. – Далеко не убежали, голубки. А ну-кась, бросайте это дело. Домой пора!
Но грибники его будто и не слышали. Даня заканчивал со съестными особями и перекладывал корзину своей рубахой – чтобы мухоморы не отравили другие грибы.
– Слышишь, Данька-встанька! Бегом домой. Я кому сказал!
– Сейчас, дай дух перевести, – ответил Быстригин и уселся на траву. – Погоди, сейчас пойдем.
– Не сейчас, а мигом! – рыкнул Борис и одним сильным пинком перевернул корзину. Грибы полетели врассыпную.
Данила вскочил. Лицо его приобрело злобный оскал. Алевтина вцепилась в руку кузена, но он отстранился.
– Думаешь, сильный?! – прошипел Быстригин. – Думаешь, что можешь так вот топтать?
– А то! Могу и не так еще! Что, шею надрать, сопляк?
– Ты трус! Руками махать против младших – велика смелость, – произнес Даниил, едва сдерживая слезы. – А слабо пари?
– Что еще за пари? – рассмеялся Борис. – Грибы наперегонки собирать?
– Нет, не собирать. Есть. Мухоморы.
– Я что, дурак, что ли, поганки есть? Придумал же!
– Кишка тонка?
– Даня, не стоит! Не нужно, – попросила Алевтина.
– Тихо! Ну что, Боря? Тебе один, и мне один. А там добавим, если жив будешь.
И Борис, ухмыляясь, согласился. Мальчишки взяли по мухомору и, глядя друг другу в глаза, сжевали их. Затем еще по одному. Даниле этот вкус был известен и он в очередной раз удивился тому, как меняются вкусовые оттенки с каждым новым кусочком. Борис ел с каменным лицом. Покончив с ножкой второго гриба, он словно одумался.
– Данька! Кончай дурить! Мы же отравимся. Бегом домой!
Быстригин промолчал. Он был доволен своей маленькой победой. Борис дал слабину и признался в этом. Вот только лес начинал потихоньку уплывать куда-то вверх…
До дачи они не дошли. Родители донесли их на руках уже бессознательных, – Алевтина, почуяв беду, побежала вперед и привела помощь.

Когда лес уплыл наверх, к звездам, когда перепуганный голос Бориса окончательно затих, он оказался в темном месте. Границы места обозначались стеной из деревьев, и деревья эти не стояли на месте, они медленно кружили вокруг и мерцали желтым и алым. Прямо перед ним была кромешная темень, в которой четко просматривался только каменистый спуск. Даниил стал спускаться. Страшно хотелось пить. Свернуть вправо, или влево не позволяло странное мерцание, похожее на расходящуюся рябь потревоженной воды. Он шел вперед и вниз, шел хоть куда-нибудь, но чтобы там непременно была вода. И вода отыскалась. Целое озеро прозрачной сероватой влаги в подземном гроте, и Даниилу хотелось выпить ее всю.
Путь к воде был прегражден. У самой кромки озера, дико скалясь и вздергивая кверху красную губу, стоял Зверь. Более всего он походил на лошадь, огромную, черную, у которой бока лоснились, как у змеи, а зубы сверкали необычайно остро, совсем не по-лошадиному.
«Пить, – попросил он. – Дай напиться!»
Зверь дернулся и не пропустил.
«Пусти. Дай попить!»
Воды находилась так близко, но Зверь не позволял даже прикоснуться к ней. Даниила объял ужас. Он понял, что еще немного, и придет смерть, и он останется здесь, в темном подземелье, на скользких камнях, высохший от жажды.
«Я пропущу тебя, – сказала необычная лошадь. – Но с одним условием».
«С каким?»
«Взамен на воду пообещай мне, что совершишь для меня поступок. Поступок, противоречащий законам стада».
«Я согласен!» – ответил мальчик, и Зверь отступил.
От озера воды отделяла теперь мерцающая почти неощутимая преграда, и когда он сделал шаг вперед, она с легким сопротивлением пропустила его. Даниил глотнул немного ледяной воды, как вдруг сзади что-то сильно толкнуло его в спину. Прежде чем с размаху влететь в озеро, он обернулся и увидел морду лошади с неестественно длинными зубами. Ее фиолетовые глаза светились, и казалось, смотрели испытывающе. Холод сковал его, и он тотчас пошел ко дну.

Он очнулся в холодном поту. В полумраке занавешенной спальни можно было различить заплаканное лицо матери и крючконосый профиль кухарки Софьи. Ему дали воды, но пить не хотелось. Жажда отступила.
А утром ему сказали, что Борис Островский умер.