Мой актуальный дневник

writerrior.wordpress.com

@темы: Литература, Творчество

---

О творческих "совпадениях"

Малыш Гвион навязался ко мне сам: так, бывает, пристают дети – очень
мило, но в самый неподходящий момент, когда я был занят другой книгой
и не мог о нем думать. Я пытался отогнать его, уверяя, что не имею ни ма-
лейшего желания вторгаться в область бардического мифа, ни научной
подготовки для этого, но не тут-то было. Сейчас, возможно, создается
впечатление, что я прилично разбираюсь в кельтской литературе, но то-
гда я не ответил бы ни на один вопрос из «Ханес Талиезин» (на первый
взгляд напоминавший премилую загадку – «всю в стихах и всю о рыбах»,
которую Белая Королева задала Алисе на последнем пире в Зазеркалье),
если бы большую часть ответов не подсказала мне поэтическая интуиция.
Оставалось только подтвердить их текстуально. И хотя в моей скромной
библиотеке нашлась всего пара необходимых для работы книг, остальные
вскоре прислали друзья-поэты, хотя я и не просил их об этом, или же
они свалились мне в руки с полок букинистического магазина на взмо-
рье. За полтора месяца я набросал первый вариант книги (примерно
половину ее нынешнего объема), после чего вернулся к прежней работе.
Отделка первого варианта заняла шесть лет.
Цепочка совпадений, облегчивших мне работу над книгой, поэтам
прекрасно знакома. Но что вообще значит «совпадение»? Что он значило
для Евклида? Допустим, что если при определенных обстоятельствах
наложить треугольник АВС на треугольник DEF, то С и F будут более
или менее совпадать. Ответы на загадки Гвиона были известны мне ра-
нее, следовательно, необходимые книжные знания существовали и были
доступны, и потому нужные книги стали появляться одна за другой. F и С
нежно соединились, и у меня появилась возможность придать рассудоч-
ную форму тем соображениям, к которым я пришел безрассудно.
Уильям Гамильтон, чей портрет запечатлен на ирландских марках,
выпущенных к его столетию в 1943 г., шел однажды через Феникс-Парк
в Дублине, как вдруг ему в голову пришла мысль о так называемых «кван-
тернионах». Она настолько опережала развитие математической науки
того времени, что этот разрыв был ликвидирован усилиями целой плеяды
ученых лишь совсем недавно. Все выдающиеся математики отличались
способностью совершать в уме пророческий скачок в неизвестность
и твердо приземлиться на обе ноги. Более всех в этом смысле известен
Джеймс Максвелл, который выдал секрет своих ненаучных метолов
мышления. Он совершенно не умел делать расчеты и, придя к верной
формуле, вынужден был опираться на расчеты коллег.
Точно так же диагностируют заболевание выдающиеся врачи, хотя
и могут потом подтвердить свой диагноз, логически сопоставляя симпто-
мы болезни. Вряд ли будет преувеличением сказать, что все оригинальные
изобретения и открытия, музыкальные и поэтические произведения
возникли как результат предвосхищающего, или пролептического,
мышления (когда, словно приостановив время, исследователь нахо-
дит решение, которое невозможно найти методом индукции) или как
результат аналептического мышления, когда такого же рода остановка
восстанавливает утраченные события.
А это значит, что хотя время и является удобным изобретением разума,
его действительная ценность не превосходит, скажем, ценности денег.
Размышлять в категориях времени очень непросто и неестественно;
многие дети овладевают иностранными языками и арифметикой за-
долго до того, как у них возникает чувство времени и они принимают
легко опровержимый тезис, согласно которому причина предшествует
следствию.

Роберт Грейвс "Белая Богиня"

@темы: Литература, Творчество, Картина мира

---

Герой, основанный на образе Парсонса, зовется “Теофилом Бельведером”, описание которого показывает некоторые интересные детали (и возможно немного юмора) касательно самого Парсонса. Бельведер - “мистик, выступающий за религию и организованную церковь”. Он “чрезвычайно фанатичен и склонен вносить зловещие эффекты в сюжет”. Его описание стоит цитировать дословно, но следует учесть, что рукопись была очевидным первым черновиком, так никогда и не продвинувшимся далее.
Теофил Бельведер - высокий, слегка сутулый, румяный; выражение его лица непрерывно меняется от радости к страданию. Незадолго до начала истории он оказывается лишенным духовного сана в ордене францисканцев по собственной просьбе.
"Секс и ракеты. Оккультный мир Джека Парсонса"

Через неделю он вручил Координатору прошение об отлучении его от Ордена по причине «внутренних разногласий». Герр Шнитке холодно взглянул на него из-под узких линз, и молча принял прошение.
"9 ступеней Лилы"

@темы: Литература, Творчество

---

В мае к группе присоединился Цянь Сюэсэнь, приехавший из Китая на стипендию за счет репараций за Ихэтуаньское восстание.
"Секс и ракеты. Оккультный мир Джека Парсонса"
Прочитал 5 апреля 2015

"На одно надеюсь, что частей, расположенных в Порт-Артуре и Владивостоке, будет достаточно, чтобы приструнить ихэтуаней, и мы останемся на этом берегу Амура. Лучшим вариантом был бы мирный договор, но агрессивная политика союзных держав, подкрепленная столетиями колонизаторской практики, вероятнее всего, не даст моим ожиданиям сбыться. Вот так, Даня. Мы приходим в чужой дом, устанавливаем там свой строй, а если нам перечат – режем горло. Чем мы лучше моноголо-татар XIII века? Хотелось бы осесть где-нибудь в Женеве, открыть собственную лабораторию и заниматься проблемами обеспечения энергией мирного населения, или на худой конец, стать преподавателем университета, и воспитывать созидателей, но не солдат".
"9 ступеней Лилы"
Написал предположительно весной 2013

@темы: Литература, Творчество

---

Один мой пациент, по имени Алеша, человек сильно ударенный в эзотерику, начал вспоминать свои прошлые жизни. Вводил себя в транс и даже не отключался, то есть мог при этом поддерживать разговор и замечать, что происходит в палате. И вот он увидел себя Владимиром Набоковым, тем самым писателем Набоковым! Представляете? Описывал лестницу, ведущую на второй этаж родительского дома, серые улочки Берлина, увитые плющом стены Кембриджских строений, даже жену свою, Верочку очень трогательно описал. Пару раз сбивался на англо-французский суржик, цитировал какую-то ахинею, якобы из неоконченного романа про девочку-садистку. Но когда я спросил про бабочек, про пламя, освещающее незаурядный мозг Владимира Владимировича, Алеша сразу же запнулся, потерял концентрацию, и прервал контакт со своим прошлым «я». А знаете почему? Потому что Алеша ничего не знал про чешуекрылых, не знал даже сколько лапок у обыкновенного ночного мотылька. Да, он читал почти все произведения мэтра русско-американской беллетристики, знал его биографию… Кое-что достроила его изобретательная фантазия... Например, никакого романа про садистку не лежало в набоковских загашниках

@темы: Литература, Творчество

---

пылаю!

Сегодня кажусь себе чертовым гением, завтра пойму, какой идиот!

@темы: Литература, Творчество, АААААА!!!, Картина мира

---

Перевоспитание по-бутански (цикл "Мифография") (c)

(Основано на событиях подлинной реальности)

С возлюбленной он ласков и учтив,
Врагов же в ад низвергнет.
(Любимая загадка Друкпа Кюнле)

А тех, кто плавал по воде,
Он бил Алмазом по спине.
После боя генерал
Ему Алмаз полировал.
(«Дед Кюнле». Бутанская дворовая песня)

Современному человеку, дабы не прослыть полным невеждой, достаточно знать три факта о крошечном, но независимом южном государстве, название которого очень легко перепутать с названием горючего газа из класса алканов:
1) Бутан находится в Гималаях. Он зажат между двумя Китами Азии: Китаем и Индией.
2) Бутаном управляет король, самый настоящий, с короной, троном и прочими регалиями.
3) В Бутане вплоть до 1999 года было официально запрещено телевидение.
Не лишним будет также заметить, что в королевстве этом запрещено курить табак, и что для измерения собственного благосостояния местные жители вместо ВВП пользуются показателем ВНС – Валового Национального Счастья. Упомянув в разговоре, ненавязчиво и между прочим, что бутанский буддизм ведет свое начало от знаменитой линии Кагью, можно снискать лавры небывалого эрудита, а во всем же остальном поможет обычная поисковая система.
Люди в Бутане живут такие же, как и везде. Они смуглы и белозубы, разве что улыбаются в среднем чаще, чем это обычно делают люди со столь низким достатком. Одежда их просторна и неказиста, промысел – тяжек и благороден. В остальном, бутанцы ни чем особенно не примечательны – на стенах их домов тоже можно увидеть граффити вполне определенного анатомического контекста. Правда в Бутане, рисованный фаллос, в отличие от земель тяготеющих к северу, не является выражением обозлённости населения, а выполняет вполне обоснованную практическую функцию, не говоря уже о глубоком сакральном смысле.
А все потому, что жил на рубеже XV-го и XVI-го веков выдающийся мудрец, герой, острослов, весельчак и смиренный приспешник Будд лама по имени Кунга Легпей Зангпо. За веселый нрав и весьма своеобразное чувство юмора люди дали ему прозвище Священный Сумасброд, а для удобства звали его просто Друкпа Кюнле. Ходил он по Гималайским просторам и проповедовал законы Дхармы, в основном под видом похабных анекдотов. Его охотно принимали и в богатых дворцах, и в ветхих лачугах; и трактирщик и князь уважали его за веселый нрав, спокойный ум и в особенности за умение отличить притворство от искренности.
Кюнле очень любили женщины, коих он, если верить легендам, он осчастливил несметное количество (где-то около девяти тысяч). Когда юноши, желали добиться успеха на любовном поприще, они спрашивали ламу, в чем его секрет. Он честно отвечал: «Все дело в Сверкающем Алмазе Мудрости». И если юноша попадался пытливый, то Кюнле отводил его в укромное место, и там уже, вдали от посторонних ушей и глаз, давал конкретное наставление. Овладев первой ступенью Алмазной Мудрости, ученик Священного Сумасброда становился самым завидным женихом в своей деревне.
Но не только почестями и бесплатным ячменным пивом оборачивалось для подвижника колесо Дхармы, – случались в его жизни великие трудности. Злые, завистливые, глупые и попросту невежественные люди преграждали русло его реки, текущей к Океану Абсолютного Освобождения. Несчастные те часто сами не отдавали себе отчет в своих деяниях, будучи в плену у коварных демонов, что подчиняли себе слабые умы их. Друкпа Кюнле относился к ним с должным состраданием и подталкивал их на путь чистого восприятия, в то время, как демонам приходилось ой как не сладко.
Могуч и бесстрашен был Сумасброд. Целыми полчищами истреблял он мелких бесов, не зная пощады, отправлял на перерождение их военачальников, и даже собственноручно приковал к ледяной скале парочку демонов-царей. Но вершиной мастерства Друкпы Кюнле, вне всякого сомнения, считалось его умение перевоспитывать деструктивные элементы, то есть побуждать демонов к добровольному служению Буддам ради просветления всего сущего.
И вот случилось как-то раз преподобному ламе идти из Тибета в Бутан через перевал Крамо Ла, – довольно капризную местность, где благоухающие зеленые долы перемежаются труднопроходимыми скалистыми равнинами и бурными ледяными ручьями. До населенных мест оставалось несколько часов ходу, а солнце клонилось за западные горы.
«Негоже идти по темноте и почем зря тревожить духов дорог, – рассудил Друкпа Кюнле. – Не буду преумножать суету, и заночую возле во-он той горы».
Гора находилась совсем близко, и в резко наступающих сумерках она походила на черное чудище с шипастой головой и огромным пузом; и оно, это чудище, втягивало в себя все яркие краски дня, вместе с красной лепешкой солнца.
Но лама и не такое видал, так что он без тени беспокойства начал обустраивать место ночлега у подножья горы. Не успел он даже разжечь костер, чтобы подогреть себе цзампы, как услыхал голоса. Говорящих было трое (судя по тембру – взрослых мужчин), и они находились чуть ближе к подножью горы, нежели сам Кюнле.
«Негоже от путников за валуном прятаться, – подумал он. – Пойду пожелаю им спокойной ночи».
Увидев ламу, путники удивились, однако не слишком. Они пригласили его к костру, угостили похлебкой и подложили подстилку под тощий старичий зад. (Кюнле мог выглядеть и на сорок, и на тридцать лет, но в ту ночь он принял обличье пожилого мужчины).
– Куда путь держишь, преподобный? – спросил первый путник, круглолицый густобровый громила.
– В долину Паро, – спокойно ответил Кюнле.
– А знаешь ли ты, как называется эта гора? – спросил второй путник, голубоглазый тощий парень с волосами цвета соломы.
– Понятия не имею, – честно признался лама.
– А не сыграешь ли с нами в кости? – спросил третий путник, карлик с голой как яйцо головой.
– Пожалуй, нет, – смиренно проговорил Священный Сумасброд. – Лучше пойду-ка я спать, мальчики. Завтра с рассветом вставать.
– Ложись во-он там, преподобный, – громила указал на проем пещеры, чернеющий на фоне скалы. – Там ветер не так сильно дует.
Лама поблагодарил и улегся возле входа в пещеру, где и в самом деле воздух был гораздо теплее, теплее даже чем возле костра. Подложив под голову мешок, он принялся разглядывать стайки звезд, что тщились проткнуть серую завесу туч, пришедших с южным ветром.
– Да будет благосклонен к нам великий демон Водё, владыка сей горы! – услышал он сквозь пелену сна дружный возглас трех путников.
– Да будет благосклонно ко мне то самое, – пробормотал он еле слышно и уснул.
Проснулся Кюнле от жара, душного и нестерпимого, и, открыв глаза, понял, что исходит он от пещеры. Он поднялся на ноги и огляделся. Троих путников и след простыл, – на земле не осталось даже кострища. А прямо перед ним стоял демон с шипастой головой: пузатый, волосатый и зловонный.
– Как посмел ты не вознести хвалу мне?! Как посмел ты взывать к «тому самому», у моей горы?! – взревел демон.
– Само посмелось! – ответил лама.
– Я разорву тебя на тысячи кусочков, и низвергну твое сознание в нижайший ад!!! Тебе никогда более не пить чаю с цзампой!!! Признавайся, кто такой «то самое»? Я не знаком с ним. Это божество, или демон?
– Не то, и не другое, – ответил Сумасброд. – Я могу вас познакомить, если желаешь.
– Желаю!!! – прорычал демон Водё, обжигая собеседника вонючим жаром из зубастой пасти.
Тогда Друкпа Кюнле быстро распахнул свою рясу и явил в ночную тьму Сверкающий Алмаз Мудрости. Увидав его Ограненную Безупречность, демон изумился, а когда лама сделал шаг по направлению к нему – сильно сжал челюсти.
– Ну что ж, ты хотел познакомиться с «тем самым»? Вот он, весь к твоим услугам, – расхохотался Кюнле.
После этого он разбил своим Алмазом передние зубы демона и заткнул ему рот, схватив при этом нечестивого за грязные патлы, чтобы тот не смог вырваться. Слуга Деструкции выпучил красные глаза и засучил копытами по камню горы, так что посыпались искры. Когда он, наконец, задохнулся, солнце поднялось из его разверзнутой пасти, перекатилось по горам и долинам священных Гималаев, и вышло у ламы из-за спины.
Друкпа Кюнле старательно оттер Сверкающий Алмаз Мудрости о траву, ухмыльнулся и спрятал Его под рясу. Утро начиналось с холодка.
Позже стало известно, что демон Водё, переродившись, стал добровольно служить Благим Буддам, – настолько его поразило Великолепие и Мощь «того самого». Лама Кюнле продолжил свой славный путь, на котором его ждало еще множество занятных приключений во имя Всеобщего Освобождения.
Может быть когда-то, он доберется и до наших краев, остановится на минутку у обыкновенного забора, увидит, что подвиги его помнят не только в Бутане, и что Сверкающий Алмаз Мудрости до сих пор вызывает восторг и трепет у простых смертных, и помогает им бороться с нечистыми силами, злыми демонами и социальной несправедливостью…
Постоит Священный Сумасброд у забора, смахнет рукавом слезу, и дальше пойдет. Он ведь старый уже совсем, сентиментальный стал, хоть Алмаз его еще тверд и несокрушим.

~ОМ АХ ХУНГ БЕНДЗА ГУРУ ПЕМА СИДДХИ ХУНГ~

2556-й год от Освобождения Шакьямуни
52-й год от Вознесения Гагарина.
12-е апреля, 3-й день луны.

запись создана: 18.04.2013 в 21:22

Вопрос: Как рассказ?

1. Хорошо		1	(100%)
2. Посредственно		0	(0%)
3. Плохо		0	(0%)
Всего:		1

@темы: Литература, Творчество, Юмор, Ремесло

---

Сватанье по-бутански (цикл "Мифография") (c)

Всякому любознательному человеку, кроме, разве что, тех бедолаг, что поддались новомодным веяниям Эры Мрака и добровольно стали на путь разрушительного невежества, весьма нелишними было бы узнать о трех простых фактах, касающихся стрельбы из лука. Пусть даже данное благородное искусство лежит вне сферы ваших интересов, но все же, как говорили горные мудрецы, лучше знать, чем убегать. Итак:
1. Лучшими лучниками были отнюдь не Робин Гуд с Вильгельмом Теллем и даже не герой троянской войны храбрец Ликаонид Пандар.
2. Стрельба из лука предназначена не только для охоты, спорта, войны, или развлечения.
3. Для того стать искуснейшим лучником достаточно иметь всего три стрелы.
Любой мальчишка по обе стороны Гималаев знал, что преподобный лама Друкпа Кюнле, по прозвищу Божественный Сумасброд, никогда не носил в своем колчане больше трех стрел. Три, по числу Драгоценностей, составляющих величайшую святыню для каждого, кто следует своим Путем по имя Просветления. Будда, Дхарма и Сангха, если кто забыл, ну или Просветленный, Закон и Община, для не местных.
Оружие свое преподобный никогда не и использовал для добычи пропитания – любой полевой заяц может подтвердить это, ведь когда Кюнле хотел отведать свежей дичи, она сама ложилась ему под ноги, в предвкушении грядущего благополучного перерождения. Мало того, никому не было известно и одного случая, когда его стрела оказалась причиной смерти или увечья недоброжелательно настроенного человека, либо бесплотного демона. Кюнле не воевал, поскольку ни одно существо во вселенной не могло называться его врагом, а для того чтобы указать кому-либо Путь Истины, он использовал несколько иное орудие. В состязаниях лама также не был замечен, по вполне понятным причинам – несущий Будду в сердце не может сравнивать свои умения с умениями других людей.
Стрелы и лук служили ему для иных свершений. С их помощью лама достигал целей, которые поначалу казались ему невыполнимыми. Он все-таки был существом, обремененным плотным телом, а значит, случалось иногда так, что его ум, столкнувшись с определенной задачей, озадаченно замирал, либо пасовал в нерешительности.
Вот, например, однажды он задумался (да, да, бывало и такое) над тем, что рано или поздно ему придется покинуть землю смертных. И преподобного Кюнле совершенно не пугала подобная перспектива, вот только не хотелось, чтобы пропадала зря та часть его духовных заслуг, что содержалась в мужском семени. Детей у него не было, да и стоило ли приводить невоплощенное создание в эту юдоль страданий? А с другой стороны, подарив кому-то тело, осененное благодатью своей безупречной кармы, разве не мог он тем самым приблизить чье-то погрязшее в двойственности сознание к изначальному Сиянию? Пожалуй, мне нужен наследник, решил Друкпа Кюнле. Да только для этого нужна женщина.
Женщин у Кюнле было великое множество, а именно одна тысяча и семь. Каждую из них он безоговорочно любил, и каждой из них он подарил незабываемую радость – возможность на несколько мгновений выйти за пределы ограничений Сансары. Все женщины, без исключения, почитались им, как существа по сути своей прекрасные, и в этой связи не понимал Друкпа, как из них можно выбрать ту, что будет достойна стать матерью его будущего ребенка. Ум преподобного оказался в тупике, и тогда он достал лук и потянулся к колчану за стрелами.
Но едва хвостовик первой стрелы лег на тетиву, как пространство вокруг озарилось золотистым сиянием, и перед ламой возникла фигура, облаченная в желтые одежды. То была женщина, статная и прекрасная ликом, красотой своей затмевающая всех женщин, которых когда-либо встречал Кюнле за время своих земных странствий. В руке своей она держала пылающий жарким огнем меч, на голове ее сверкала золотая диадема, и нельзя было с уверенностью сказать, что именно является источником нестерпимо чистого света: может меч, а может диадема, а может и ее осененные небесной мудростью глаза, или же все это одновременно. Друкпа Кюнле понял, кто явился к нему, склонил голову и сложил ладони в форме почтенного приветствия.
– Приветствую тебя, Палден Лхамо, великая Защитница, идущих по Пути, пришедшая ко мне в форме желтой Дюсел! Да пребудешь ты вовеки в сердце моем!
– Я – это ты, ты – это я, – ответила Защитница. – А чтобы найти женщину, достойную продолжить род Кюнле, сохранить Традицию и укрепить Учение, выпусти свои стрелы в южном направлении. Ты найдешь сразу трех. Одну из них тебе придется убить, другую – унизить, а третья станет матерью твоего наследника.
Промолвив это, прекрасная женщина в желтых одеяниях исчезла, а лама склонил голову в согласии, хоть и не по нраву пришлись ему слова ее. Он не мог уразуметь, как убийство и унижение, согласуются с учением о Просветлении, однако положился на мудрость Защитницы, вовек пребывающей в его сердце. И одну за другой выпустил три стрелы на юг, в направлении скрытого за горными вершинами, родного Бутана.
Затем лама Кюнле выпил горячей цзампы, собрал свои нехитрые пожитки в заплечный мешок, и двинулся в путь. Шел он три дня и три ночи, а на утро четвертого дня спустился с предгорья Чхуюл и оказался в крошечной деревушке, где доживали свой век около полутора десятков семей, которые не пожелали переселяться в большие поселки, подобно молодежи, покинувшей родной край в поисках лучшей жизни. Посреди селения стояла небольшая ступа, предназначенная для вознесения молитв, а в ее крыше, в самом символе самозарождения, торчала стрела, в которой зоркий лама сразу же опознал свою собственную.
Вокруг ступы, мелкими дрожащими шагами, ходила дряхлая старуха, и преподобный, вспомнив напутствие Палден Лхамо, невольно вздрогнул. Он заозирался вокруг, в поисках других женщин, но деревенский двор был пустынен и тих. Старуха неустанно натаптывала круг за кругом вокруг ступы, повторяла мантру шести Сокровищ и взывала к милости… преподобного Друкпа Кюнле. Лама подошел ближе, поприветствовал ее и спросил:
– Как давно ты молишься, почтенная?
– Сегодня – с самой зари, а так – уже почти полвека, – был ответ.
– И как часто ты взываешь к милости ламы Кюнле?
– Каждый день, на протяжение тридцати трех лет, с тех пор, как услышала несколько историй о его подвигах.
– А встречала ли ты его хоть раз воочию?
– Нет, ни разу! Мне сто семь лет, я дни мои сочтены, и я, наверное, никогда не удостоюсь этой великой радости, – вздохнула старуха.
– А что бы ты сделала, если бы встретила его?
– О, когда я была еще не так стара, я мечтала преподнести ламе Кюнле свое тело, но теперь… Теперь я вряд ли смогу даже поднести ему чашу с крепким чангом.
– А вот и нет! – воскликнул лама. – Друкпа Кюнле – это я!
Женщина от неожиданности вскрикнула, глаза ее наполнились слезами радости и она, несмотря на свою дряхлость, трижды склонила голову к стопам преподобного и произнесла:
– Что бы ни случилось, я принимаю Прибежище в тебе!
Лама благословил ее, и они отправились в ее хижину. Там старуха накормила преподобного, и налила ему крепчайшего чанга. От такого приема лама разомлел и даже на время забыл о своей миссии, но затем вспомнил о напутствии Палден Лхамо, и нахмурился. Подумав, что семи чаш чанга не достаточно, чтобы напоить святого подвижника, женщина покинула дом, но совсем скоро вернулась в сопровождении своих соседей, тоже пожилых людей. Каждый из них почтенно отзывался о ламе, просил благословения и угощал его крепким ячменным самогоном. Кюнле исполнился величайшего расположения к этим людям, и не понимал, как он может убить, либо унизить старуху, что так хорошо к нему относилась. Вариант женитьбы на ней он категорически отвергал.
Он посмотрел на нее сквозь полуприкрытые веки и увидел стоящих рядом с ней Владык Смерти. Линия жизни старухи должна была прерваться сегодня ночью. Тогда лама вышел из хижины и направился к ступе. Убедившись, что за ним никто не подглядывает, он прошептал особую мантру, и стрела, торчавшая в крыше, упала в его руки. Зайдя обратно в дом, Другпа Кюнле направил лук на хозяйку дома и, без колебаний, выстрелил.
– Убийца! Убийца! – закричали соседи, разбегаясь, кто куда.
– Не называйте его так, – прошептала старуха и испустила последний выдох.
После этого лама вышел из хижины на открытое место, поднял над головой руку с луком, в котором не было стрел, громко заявил:
– Ваша соседка приняла освобождение из рук того, кого почитала более всего. Ее тело я положу в темную кладовку, а когда пройдет семь дней, она окажется в пространстве Благих Будд. Все это время я буду жить в ее доме, чтобы никто из вас не подумал извлечь тело из кладовки.
Он так и сделал. Утром седьмого дня в деревню явился сын почившей старухи, и со страшным воплем ворвался в дом матери:
– Ты, нечестивый бродяга, посмевший называть себя ламой Кюнле! Ты обманом проник в мой дом, убил мою мать и надругался над ее телом, не дав соседям похоронить его, как заведено обычаем! Готовься принять смерть!
В ответ на это лама лишь слегка приподнял голову. Мужчина, увидав такой спокойствие, испугался, и, минуя преподобного, направился прямиком к кладовке. Он распахнул дверь, но вопреки своим ожиданиям, увидел не разложившийся труп матери, а мерцающий радужным светом силуэт. Только один палец на ноге, мизинец, был цвета бренной плоти.
– Вот незадача, – пробормотал Кюнле. – Малость недодержали.
Сын покойной тут же бухнулся ему в ноги, припал к стопам преподобного, стал благодарить его и просить прощения за нанесенные оскорбления. Кюнле указал на светящееся всеми цветами радуги тело, и сказал:
– Не забудь похоронить палец. Из-за него твоя матушка не может переступить порог Царства Будд.
И лама отправился дальше, на юг, куда улетели две остальные пущенные им стрелы.
На пути его возникла гряда черных гор, но Кюнле обогнул их с восточной стороны, так как помнил, что второй свой выстрел произвел с силой намного превосходящей первый, да и к тому же задрал лук повыше. Он знал, что в этих горах никто не живет, и рассчитывал отыскать вторую стрелу в долине, что располагалась за ними.
Так и оказалось: в небольшой яблоневой роще, раскинувшейся на зеленом просторе долины, в ветвях дерева, усеянного плодами, пестрело ярко-желтое оперение. Однако преподобный не спешил снимать стрелу с дерева – как и всякий наученный жизнью человек, он сперва огляделся по сторонам. И, несмотря на эту предосторожность, все равно был застигнут врасплох. В нескольких шагах от него стояла девушка, опираясь рукой о древесный ствол, осветляя зелень листвы своей белой кожей. Она была почти что обнажена, если не считать повязок на самых интимных местах. К тому же девушка была молода и очень красива. Особой прелести ей прибавляла утонченная хрупкость стана и отсутствие загара. Распущенные волосы ее были цвета спелого ячменя, хоть сейчас пиво вари, длины их хватало ровно настолько, чтобы прикрыть небольшие округлые ягодицы. В руке красавица держала надкусанное яблоко.
– Приветствую тебя, добрый путник, в наших славных краях! – бархатным голосом произнесла девушка.
– Приветствую и тебя, милая девушка! – ответил Кюнле. – Позволь спросить, далеко ли до ближайшего селения?
– Две ночи и один день ходьбы, – ответила она, поправляя длинный локон.
– А что же ты делаешь здесь одна, вдали от людей?
– Я здесь в поисках еды, которая насытила бы меня, и одежды, которая прикрыла бы мою наготу, – ответила девушка и смущенно улыбнулась.
– А что же эти чудесные, спелые яблоки? Они не могут насытить тебя?
Девушка посмотрела на яблоко, что держала в руке, так будто впервые его увидела, и уронила его на землю.
– Нет, такая пища не для меня.
– А что же ты обычно ешь? – спросил лама строго. – Что было у тебя на завтрак?
– Мясо того, кто надкусил этот плод, – сказала девушка и обнажила острые зубы.
Тогда Сумасброд сделал шаг по направлению к ней и спросил:
– А как быть с одеждой? Что ты носишь обычно?
– Единственная одежда, что может согреть меня – это кожа добрых путников, спускающихся в эту долину, – ответила она и сбросила с себя ткань, прикрывающую срамные места.
– Насчет еды не знаю, – сказал лама, подходя еще ближе, и развязывая пояс, поддерживающий его накидку, – но приодеть тебя я смогу. Накинь-ка вот что!
И выкрикнув это, он совершил немыслимое. Оттянув кожу, обрамляющую то, что называлось Сверкающим Алмазом Мудрости, он накинул получившийся мешок на голову девушке, и укрыл ее до самых ног. Оказавшись в таком плену, она принялась вертеться и дергаться, чтобы освободиться. Друкпа Кюнле без капли сожаления наблюдал, как движения ее с каждым разом становились все слабее и слабее, пока, наконец, не стали совсем вялыми. Она задыхалась. Тогда преподобный снял кожаный мешок.
Вместо белокожей девушки перед ним стояла настоящая демоница – чешуйчатая, рогатая, покрытая густым мехом в самых немиловидных местах, источающая смрад и слизь.
– Ну как, – усмехнулся Кюнле, – согрел я тебя?
– Ты унизил меня, лама! – прорычала демоница. – Да так сильно, как никто меня еще не унижал. Теперь даже мелкие бесы из Адских миров будут потешаться надо мной!
– Это еще ничего, – ответил лама. – А каково пришлось девушке, тело которой ты использовала для своих нечестивых потребностей?
И Священный Сумасброд стряхнул с яблоневой кроны свою стрелу, сжал ее в кулаке, и принялся хлестать демоницу по спине, плечам и рогатой голове, выкрикивая при этом мантры очищения и изгнания. Адское отродье бросилось наутек, стараясь увильнуть от хлестких ударов, но лама не отставал от нее ни на шаг. Так, короткими перебежками, они продвигались строго на юг, пока на горизонте не показались разноцветные крыши поселка, достаточно большого, чтобы в нем имелся небольшой храм и кладбище. Их путь занял чуть более суток, из чего следовало, что демоница не слишком-то спешила, когда шла от поселка в долину.
К тому времени, когда они оказались в селении, демоническая сущность не могла уже терпеть побоев и звука священных слогов и, отделившись от тела плененной ею девушки, провалилась под землю. Резкий хлопок, сопровождавший это явление, привлек внимание жителей поселка. Люди вышли из домов на улицы, и увидели преподобного, склонившегося над изможденным телом юной девушки.
– Это она, она! – раздались крики. – Нашлась! Но она мертва! А вот и убийца!
– Оставайся на месте! – воскликнул крепкий мужчина, делая шаг по направлению к ламе. – Мы будем судить тебя за похищение и убийцу нашей землячки!
– Ну это вряд ли! – возразил лама. – Посмотрите на тело этой несчастной! Что вы видите? Вот здесь и здесь – темные пятна. Среди вас есть духовное лицо?
– Есть! – сказал местный лама и вышел вперед.
– Что означают сии пятна?
– Это места, через которые в тело убиенной вошла и вышла демоническая сущность!
– А кого ты видишь перед собой? – лукаво прищурился Кюнле и сложил пальцы в мудру традиции Ваджраяна.
– Я вижу перед собой моего собрата по Пути, почтенного ламу…
– Тут остановись, – оборвал его Кюнле, и обратился к людям. – Очевидно, что это не я умертвил эту девушку. Так что бросайте топоры и вилы, и готовьте погребальный костер.
– Ежели ты лама, – ухмыльнулся тот самый крепкий мужчина, который минуту назад хотел его судить, – так может, ты проведешь погребальный обряд.
– Это можно, – кивнул Кюнле.
– Так может, ты и тело отнесешь на кладбище?
– Быть посему, – опять кивнул преподобный. – Я доставлю тело. А тебе, за твою дерзость, я предсказываю следующее: ты не умрешь до тех пор, пока не отнесешь всех своих родственников на кладбище.
Услыхав это, деревенский мужик преисполнился отчаянья и поспешно удалился. А Священный Сумасброд поднял с земли обычную палку, подошел к телу девушки, и принялся ритмично бить по нему, приговаривая слова священных мантр. Толпа не смогла подавить крик, когда труп поднялся и сам отправился к местам захоронений. Добравшись до нужного холма, девушка сложила руки на груди в знак благодарности, и улеглась, в ожидании кремации.
Когда погребальный обряд был завершен, староста поселка, благочестивый и мудрый человек, пригласил ламу в свой дом, чтобы тот мог совершить омовения, поесть и отдохнуть.
– Благодарю, – сказал лама, – я принимаю твое приглашение. Жди меня с минуты на минуту.
Лама подождал, пока гостеприимный хозяин скроется в доме, а сам подошел к ближайшему забору, и принялся справлять малую нужду. Среди местных детишек, исподтишка наблюдавших за ним, пополз восторженный шепот, но преподобный лишь шикнул в их сторону и удовлетворенно поправил накидку.
Затем лама вошел в дом, где ему сразу же омыли стопы и воздали прочие почести уместные при приеме очень важных гостей. Хозяин радостно пригласил его садиться за стол, а Кюнле ответил, что хочет прежде склонить голову перед домашним алтарем. Его провели куда нужно, и первым, что он увидел, была его третья стрела, – обернутая в шелк, она возлежала на алтаре у стоп милостивого Бодхисаттвы.
– Кто нашел эту стрелу? – спросил он у хозяина дома.
– Моя жена, Палзанг, – был ответ.
– Как все непросто в мире сансарических страстей, – вздохнул лама и принялся развязывать пояс, поддерживающий его накидку.

Предсказание Палден Лхамо, как того и следовало ожидать, сбылось, и красавица-Палзанг родила достойного продолжателя Традиции Кюнле. Да и муж ее не остался обиженным – лама умел награждать тех, кто смиренно признавал его первенство по праву духовных заслуг. Погостив некоторое время у этого достойного человека, Друкпа Кюнле вновь отправился странствовать по горам и долинам Гималайского хребта.
Лук и стрелы он, конечно же, захватил с собой, хотя тех, кто надеялся, что он забудет свое оружие при сборах, было более чем достаточно. Дело в том, что за время своего проживания в поселке, преподобный успел преподать несколько уроков стрельбы ребятишкам, которые бегали за ним по пятам. Говорят, все они, повзрослев, стали отменными лучниками, каждый из них основал свою школу стрельбы, и передал секреты мастерства детям. Так что даже сейчас, в нашу беспросветную Эру Мрака, можно порою встретить людей, которым достаточно всего трех стрел, для того чтобы овладеть мастерством достижения целей.

запись создана: 25.09.2013 в 20:47

Вопрос: Вдруг кто-то прочитает) Понравилось?

1. Очень		0	(0%)
2. Не очень		0	(0%)
3. Оставило безразличным		0	(0%)
Всего:		0

@темы: Литература, Творчество, Юмор, Ремесло

---

Писатель о графомане))

Теме, конечно, сто лет на пасху, но я только сейчас приобщился.
Писатель (и читатель) Святослав Логинов (фэнтези, рыцари-драконы-драчки, пафосец a-la спасти-мир-от-чудовища, книги для отдыха) критикует халтурщика, зануду и графомана Льва Толстого.

lib.rus.ec/b/107152/read#t1 (текст большой, до конца трудно дочитать).

Как по мне, Логинов стимулирует свое ЧСВ, и признается в эмоциональной неполноценности. Если меня не проняло, значит - графомания!

А вот грамотный ответ "критику".
OFF-LINE интервью с Борисом Стругацким (Июнь 1998)
Борис Натанович! Не так давно прочел статью Святослава Логинова, которая называется – «О графах и графоманах, или Почему я не люблю Льва Толстого». Не знаю, читали ли Вы эту статью, если нет, то ее можно прочитать на Интернете вот по этому адресу:
kulichki.rambler.ru/moshkow/LOGINOW/tolstoy.txt
В этой статье он показывает Толстого как полного профана с точки зрения стиля, художественности и богатства языка и сюжету. Еще недавно прочел подобную статью про Виктора Пелевина, вот здесь:
kulichki.rambler.ru/moshkow/PELEWIN/ulxqnpe.txt
Что для Вас писательский профессионализм? Насколько он важен с Вашей точки зрения? Согласны ли Вы с мнением Логинова?
Артем < [email protected]>
New York, USA - 06/15/98 22:02:48 MSK
Дорогой Артем!
Статью Логинова я читал. Не согласен с ней совершенно. Это тот самый замечательный случай, когда все вроде бы верно, логично и убедительно, но те выводы, которые делает автор, глубоко ошибочны. Главное заблуждение Логинова в том, что он полагает, будто хороший литературный язык это обязательно ПРАВИЛЬНЫЙ, ГРАММАТИЧЕСКИ БЕЗУКОРИЗНЕННЫЙ язык. Это, разумеется, не так. Язык может быть неуклюж и наполнен галлицизмами (как у Льва Толстого), коряв, неправилен и даже неестественен (как у Достоевского), заумен и неудобочитаем (как у Платонова или Велимира Хлебникова) – и при всем при том способен оказывать сильнейшее, иногда необъяснимое, чисто эмоциональное воздействие на читателя. Разумеется, не на всякого читателя, у Логинова неуклюжий язык Толстого вызывает законное раздражение – это право Логинова, но это и беда его, дефект его эмоциональной палитры, как бывает это с человеком, лишенным музыкального слуха, а потому – совершенно равнодушным к музыке, или – точнее – как с нами, европейцами, совершенно не способными получать наслаждение от китайской, например, музыки. Вообще, читая Логинова (и Толстого), надо ясно отдавать себе отчет в том, что способность получать наслаждение от текста – дело сугубо субъективное и индивидуальное, а потому все литературные споры осмысленны только тогда, когда имеют целью обмен мнениями, но никак не попытки (совершенно безнадежные) переубедить соперника. В известном смысле не существует плохой и хорошей литературы, существует только литература, которая нравится или не нравится. Каждому – свое. Настоящий Судья у книги один – Его Величество Время, а все прочее – от лукавого. В этом смысле (что бы ни говорил Слава Логинов, которого я очень люблю и ценю, как профессионала!) с Львом Николаевичем все ОК, не правда ли? Миллионы людей наслаждаются им на протяжении ста пятидесяти лет и еще столько же будут наслаждаться... Кстати, сам Лев Николаевич терпеть не мог Вильяма Шекспира и считал его бездарным и безмозглым щелкоперишкой. (Или что-то вроде того.) De gustibus non est disputandum.

Читай Пришвина и Лукьяненку, пейсатель!

@темы: Литература, Юмор, Старости

---

Маленький шажок

Отдав команду кучеру, Шнитке позволил себе откинуться на спинку сидения. Как он и предполагал, за все то время, пока карета петляла по женевским улочкам, Мастер Тахути не проронил ни слова. При выходе Мастер без всякой фальши, галантно пригласил его первым спуститься на мостовую, и простоватым манером, с примесью румынского, пожалуй, акцента, указал кучеру явиться через три четверти часа. Они перешли мощеную дорогу, оставили позади будки лодочной станции, свернули на вязкую тропинку в обрамлении полуголых кустов, и остановились на узкой деревянной площадке с перилами. С нее хорошо было видно, как мутно-желтый поток Роны извивающимися вихрями стегает непокорную синь Женевского озера. Из года в год, денно и нощно, то легонько играючи, то неистово, бешено, азартно, обновляя его, освежая, как апрельский ветер, ненасытный стихийный любовник гоняет кровь по жилам вечно неудовлетворенной, вечно желающей его Женевы…

@темы: Литература, Творчество

---

Творческие планы

1. 9 ступеней Лилы.
2. Последний сон Бальдра. (переработанное)
3. Притча о музыке, любви и мечте + рассказы.
4. Путеводитель по мирам Иггдрасиля.

Прослушать или скачать Альфред Шнитке Полет бесплатно на Простоплеер

@темы: Литература, Творчество, Хочу, Для себя, чтобы не забывать

---

Город братской любви

Подождите еще немного. Скоро должен приехать Ленин. Не надо только никому об этом говорить. Он приедет нелегально Тогда, наверно, будет интересно. Подождите. Очень прошу вас.
(с) Надежда Тэффи.

@темы: Литература, Музыка

---

Набоков уморил

"Магда, сумасшедшая", - сказал он жарким шепотом... Это была красная шелковая подушка с воланами, которую он сам же на днях принес, чтобы на полу, у низкой полки, просматривать фолианты.

@темы: Литература, Юмор, Красиво

---

Желязны. Тот же перевод. Красота.

Потом Полковник, Ни Разу Не Принявший Смерть От Чужих Рук, большими глотками пил вино, и они веселились.
На вершине Паникуса Утренняя Звезда - часть Паникуса - смотрел на восток.
Душа блуждала в ночи, изрыгая проклятья.
Жирный дракон, пыхтя, нес овцу в свое далекое логово.
В сумеречном болоте зверю снилась кровь.
Словно внезапно понятые стихи.
Да!

@темы: Литература, Красиво

---

Мой опыт перевода.

Понравилась мне высказывание из повести Р. Желязны "Джек-из-Тени". Но не устроил перевод С. И. Красулевского, если верить написанному. Опыта перевода у меня почти нет, но нужно с чего-то начинать.
Вот оригинал текста:
But that is the way it is with all oracles, Jack. When that which is foreseen comes to
pass, the inquirer is no longer the same person he was when he posed the question. It is impossible to
make a man understand what he will become with the passage of time; and it is only a future self to whom
a prophecy is truly relevant.

Вот перевод из книги:
Но так со всеми оракулами, Джек. Когда предсказанное сбывается, тот, кто спрашивал, – уже иной человек, не тот, каким был, когда задавал вопрос. Невозможно заставить человека понять, каким он станет с течением времени, а тот, для кого пророчество действительно верно, всего лишь его будущее «я».
Вот мой вариант:
Но со всеми оракулами происходит так, Джек. Когда предсказанное сбывается, вопрошающий уже совсем не тот, кем он был, когда ставил вопрос. Невозможно заставить человека понять, каким он станет по прошествии времени; его будущая личность – вот кому пророчество действительно подходит, и только.

Вопрос: Перевод...

1. Изначальный лучше		1	(33.33%)
2. Мой лучше		1	(33.33%)
3. Оба никудышние		0	(0%)
4. Оба сойдут		1	(33.33%)
Всего:		3

@темы: Литература, Творчество

---

Вечер уединения

Я в компании Папюса, Теслы, Therion и каких-то "знатоков древних цивилизаций", читающих по бумажке... Усердно фильтрую информацию.

@темы: Литература, Путь, Картина мира, Тихо, сам с собой

---

Прекрасная энциклопедия

Уже три дня упоенно листаю "Энциклопедию тайных обществ..." Джона Грира. www.livelib.ru/book/1000578654
Чудная вещь. Еще не встречал подобных справочников со столь выраженным отпечатком индивидуальности автора. Предельная концентрация иронии (напоминает ранние фельетоны Булгакова) побуждает верить Гриру, ведь те, кто не причастен к чему-то, а лишь делает вид, как правило пишет подобные тексты с убийственной серьезностью. Также стоит отдать должное професионализму переводчика Ю. С. Евтушенкова.
Не поленюсь вручную привести одну из статей.

РАДУЖНЫЙ ГОРОД
Согласно воззрениям радикальной группы современных сторонников существования альтернативной реальности, древнемарсианский город, расположенный вдали от наблюдения под ледяными просторами Антарктиды. Радужный город, ибо так называется эта метрополия, является лишь частью широкой сети подземных марсианских городов, созданной два с половиной миллиона лет назад. В Радужном городе, хотя все другие города уже давно покинуты, по-прежнему обитают потомки первых марсианских колонистов. Теплый климат весной мешает распространению арктического холода, ледяные стены высотой 3048,00 м служат защитой от непрошеных гостей - не только людей, но также и диких ящериц с Венеры, старых недругов марсиан. См. Антарктида; Инопланетяне; Рептилии; Подземные царства.
Впервые такого рода утверждения появились в американском оккультном сообществе в 40-е годы ХХ века на страницах так называемой Хефферлинской рукописи, предположительно написанной Уильямом и Гэдис Хефферлин после их первой встречи с Рани Кхатани, одним из "Трех старцев", руководителей этого прибежища марсиан. По слухам, Хефферлины вскоре после того, как познакомили местные оккультные круги со своей рукописью, перебрались в Радужный город, где живут и поныне, не зная благодаря высокому уровню развития марсианской медицины старости и смерти. Данное предание настолько колоритно, что мне даже как-то стыдно говорить о том, что нет ни одного доказательства в пользу подобных фантазий.
Литература для чтения: Kafton-Minkel 1989.

@темы: Литература, Юмор, АААААА!!!, Картина мира

---

Неплохо подмеченно

цитата Sopor
какова должна быть писанина

Образцы дать? Ну, Чехов. Набоков. Кафка. И т.д., много хороших писателей. Вот Кутзее в последнее время с удовольствием читаю. А если подумать, чем отличается графоман от писателя, то можно выделить множество аспектов.
1. У графомана нет чужих строчек - но нет и ни одной СВОЕЙ.
2. Графоман - это как не имеющий слуха музыкант. Он не чувствует меры, не видит композицию, не ведет общую тему.
3. Литератора можно назвать архитектором, тщательно продумывающим общий план здания, а уж затем детализирующим проект, а графомана мы смело записываем в строители – он кропотливо складывает кирпич к кирпичу и возводит стены.
4. У графомана нет черновиков - он всегда пишет набело.
5. Писатель пытается вместить весь мир в себя, графоман - наоборот, себя - в мир.
6. И последнее. Писатель - это всегда графоман. Но от графомана обыкновенного писателя отличает то, что писатель точно знает, что болен графоманией и пытается всеми силами скрыть свою болезнь от окружающих. Поэтому писатель постоянно совершенствуется, развивает чувство вкуса и меры, очень кропотливо работает над текстами и никогда не бывает доволен своими произведениями. А вот графоман обыкновенный пишет только по вдохновению и считает, что его работы по умолчанию очень хороши.

Vates (с) С сайта fantlab.ru

@темы: Литература, Для себя, чтобы не забывать

---

Дом о девяти порогах. Порог 1 (6-9) Неокончательна редакция

6

Победителя весенней 1898 года студенческой олимпиады, устраиваемой ежегодно Императорским имени святого Владимира университетом города Киева, определить оказалось весьма трудно. Однако, после некоторых колебаний, судьи назвали его имя: Эдуард Воропаев. Студенты и преподаватели физико-математического факультета возликовали. Абсолютный король пятиборья, победитель двух прошлых лет, был, наконец, свергнут. И сделал это их Воропаев, их непревзойденный Эд. Сам победитель, казалось, не разделял всеобщей эйфории, – он стоял на пьедестале, и на медаль, болтающуюся на груди, смотрел строгим оценивающим взглядом. Многие его сокурсники узнали этот взгляд, равно как и другую отличительную особенность его владельца – принципиальное, едва ли не болезненное отношение к своей прическе. Волосы Воропаева лежали ровно и гладко, будто бы и не было изнурительного, потного и жаркого противостояния.
В беге Эд взял первенство, но стрельба из лука сорвалась, резко, в один миг, в унисон судорожному предательскому выдоху. Бесстрастный жребий не позволил ему скрестить шпаги с основным конкурентом, и каждый из них одержал неоспоримую победу над своим противником. При оценивании плаванья судьи единогласно пришли в замешательство – оба фаворита олимпиады финишировали вместе, корпус в корпус.
Все рассудил конкур. Жеребцы попались строптивые, а барьеры – сложные, не по студенческим меркам завышенные. Но каково же было удивление лучшего наездника университета прошлых лет (жесты его выражали безусловную уверенность в собственном мастерстве), когда Воропаев избежал ошибки на последнем препятствии, и красиво, хотя и по купечески, соскочил с лошади уже в качестве нового чемпиона университета.
Эта победа отнюдь не являлась основной его вехой – за Эдуардом числились заслуги и большего калибра.
Доучившись до шестого семестра, Воропаев снискал репутацию талантливого и очень перспективного молодого ученого. Он стал буквально всеуниверситетским достоянием, которого преподаватели с гордостью называли золотым самородком, и на которого равнялись прочие студенты физмата. Словом, не лишним будет подчеркнуть, что был Эдуард Воропаев, и были прочие студенты. Сфера его интересов, кроме химии, астрономии и математики, охватывала почти все области физики, начиная от гидравлических изысканий Архимеда, заканчивая пугающими воображение среднего обывателя радиационными опытами супругов Кюри. Основным, так сказать, коньком юного физика была молекулярная теория, и в частности две наиболее прогрессивные ее ветви – электричество и магнетизм. Просто увлечением назвать это было уже нельзя – Воропаев испытывал страсть, он болел этим и ради этого жил. Весьма редкое явление, когда молодой студент, который не заучивает теоремы и очень мало времени уделяет книгам, чувствует себя в науке, словно рыба в океане, объясняется весьма просто – он видит за буквами и цифрами процессы реальной жизни. И в таком, исключительно практическом аспекте, заключается, по его собственному мнению, ключ к успеху.
К концу второго курса многие преподаватели не считали зазорным посоветоваться с девятнадцатилетним дарованием. Такой доверие старших коллег было заслужен тем, что к этому времени, он уже успел, в свежей и дерзкой манере, повторить и подтвердить некоторые эксперименты Ампера, Фарадея и Вебера. Мало кто осмеливался перечить ему, почитая Воропаева за одержимого, и он всегда имел в своем распоряжении главную физическую лабораторию университета. Поговаривали, что Эдуард находится на грани сенсационного научного открытия. Разные ходили слухи. Профессора и студенты, завистники и товарищи (а таковые водились в избытке, вопреки всеобщему мнению о крайней нелюдимости ученых), выспрашивали друг у друга всевозможные, как имевшие место, так и вымышленные, подробности, но им удалось узнать лишь то, что эксперименты Воропаева каким-то образом были связаны с нашумевшей теорией «максвелловского демона».
Но, вскоре Эдуард удивил всех. Весна 1898 года достигла разгара и, неожиданно для студенческого общества, он оказался замеченным в популярном питейном заведении, в компании молодых людей и дам с сомнительной репутацией. Тогда-то все и поняли – даже самые горячие энтузиасты и отборные самородки нуждаются в отдыхе. А на следующий, после грандиозной попойки, день, Эд (друзей он просил называть себя именно так, ибо полное свое имя недолюбливал) вдруг заявил, что будет участвовать в спортивной олимпиаде. Все посмеялись над удачной шуткой, так как думали, что спортсмен из него никудышный. Однако, Воропаев возразил, что у него было весьма активное отрочество, и вскоре после сказанного доказал это. Талант, как известно, талантлив во всем. Имелось бы только желание.
Едва ли не самый главный парадокс истории заключается в том, что судьбы выдающихся людей очень часто начинаются самым обыденным манером. Исключений мало, и едва ли не все они – достояние мифологии. Самых первых своих шагов по капризной жизненной стезе Эдуард Воропаев не помнил, да и вряд ли в них было что-то исключительное. Зато хорошо запомнились ему шаги решающие, определившие наперед и его успехи в науке, и его целеустремленный подход ко всем прочим начинаниям.

7

«Эдик станет известен на весь цивилизованный мир. Будет считаться дурным тоном – не знать его имени», – часто слышал он подобные слова от своего отца, потомственного купца Василия Воропаева. И хотя любящий родитель и пророчил сыну будущее великого негоцианта, мальчик с ранних лет знал, – дело предков он продолжать не станет. Источник этого знания, несмотря на свою полную анонимность, был весьма авторитетен, – Эд называл его своим чутьем, – и он, однако, грядущую мировую славу не отрицал. Воропаеву, конечно, не по душе было прерывать славное дело, основанное еще его прадедом Степаном Евпатьевичем, но более того не лежала его душа к торговле сахаром и спиртом. Быть может виной тому стал его отец, либо первый учитель, но скорее всего так того требовала его звезда, невидимый ориентир его личной судьбы. Не смотря на, и даже благодаря научному складу своего ума, в предначертание свыше Эдуард верил, но первопричиной его, вопреки общественному заблуждению, он считал не безликое и абстрактное существо, а вполне конкретный и естественный закон. Определенным людям этот закон велит стать известными и почитаемыми, а другим – запрещает, подобно тому, как молекулам кислорода и водорода суждено войти в состав воды, а, к примеру, хлору – никогда и ни при каких обстоятельствах. И глупо, и весьма наивно, думал Эд, навешивать на этот закон седую бороду и белоснежные одежды и приписывать ему способность извергать молнии из несуществующих очей.
Как-то раз, в пятилетнем возрасте, он долго смотрел на ночное небо, и тогда, как казалось, ему открылась главная тайна мира. «Звезды это отражение людей на небе. Каждый человек – звезда, каждая звезда – человек. Вот только на небе все хорошо и светло, а у людей – как получится. А если найти среди множества звезд свою и долго-долго смотреть на нее, то можно самому стать звездой, и жить тогда станет хорошо и светло». Ночи напролет, не по годам смышленый мальчик смотрел вверх и искал свое отражение, но никак не мог найти, ибо все звезды были ему любы и в свечении каждой он видел что-то особенное. А в первом классе общеобразовательной гимназии Эдик узнал, что Земля делится на два полушария, точно так же, как и небосвод, и решил, что отражения жителей Севера находятся где-то в Южной Африке, и наоборот. Ну а в возрасте одиннадцати лет он вдруг отчетливо уяснил, что большинство людей по своей сути – дрянь, и посему глупо, и весьма наивно думать, что звезды имеют к этой дряни какое-либо отношение.
Но, вопреки всему, он продолжал изучать далекие светила, и чем старше становился, тем рвение его делалось сильнее. Необъяснимый азарт, известный каждому ученому, овладел Эдуардом. Со скоростью лесного пожара интерес его перекидывался на все новые и новые области физических наук. Талант Воропаева долгое время оставался незамеченным. Следовать традиционной учебной программе он не мог и не хотел – слишком много различных дисциплин преподавалось в гимназии, и слишком мало времени было у молодого человека, чтобы тратить его на что-либо кроме «однонаправленного движения заряженных частиц». Много нервов было истрачено и целых три гимназии сменено, прежде чем Эдуард Воропаев встретил, наконец, Ивана Фомича Воронова. Этот педагог среди ученых и ученый среди педагогов впервые сумел разглядеть в обыкновенном рассеянном школяре искру настоящего таланта. Именно Воронов посоветовал отцу мальчика откладывать сбережения на обучение сына в университете, и именно он, по доброй воле и по собственной инициативе, взялся преподавать Эдику специальный курс наук, который обгонял программу гимназии на много лет.
К слову сказать, Василий Воропаев будущее сына распланировал на десятилетия вперед, и обучение на физико-математическом факультете в планах тех вовсе не числилось. В ответ на просьбу Эдуарда и рекомендации Воронова, он обнадеживающе кивал и отпускал туманное «поживем – увидим». Денежные средства же он целиком направлял в оборот, в дело жизни – купеческий промысел, в коем и должен был применить свой уникальный дар юный наследник, после того, как «научная блажь» выветриться из его головы, уступив место рациональному рассуждению. Отеческой стратегии так и не суждено было сбыться, и это стало основой самой большой размолвки семейства Воропаевых, и, единовременно – решающим поворотом на жизненном пути Эдуарда.
С самого детства юноша увлекался спортивными играми, охотой и конной ездой, читал много литературы научного направления, из беллетристики же любил Достоевского и Бальзака. Фантазеров вроде По и Гоголя отвергал как плодителей недостоверности. Исключение делал лишь для Жюля Верна, все по той же причине – физика и астрономия, пусть даже мимикрировавшие под легкомысленную выдумку, пленяли его ум бесцеремонно. Воспеватели же человеческой природы, ее пороков и добродетелей, а также исследователи устройства социальных взаимоотношений, задевали в пытливом юном уме совершенно иные струны.




8

Будучи единственным ребенком в семье успешного купца, Эдуард до определенного возраста не знал многих жизненных хлопот, коими была полна жизнь большинства его сверстников. Впрочем, и вовсе беззаботным отрочество его назвать было нельзя. Родительские упреки о бесполезности занятий физикой нагнетали чувство постоянного морального неудовлетворения, позже оно развивалось в нервозность и озлобленность на окружающих. Едва он садился за учебник – входила мать и требовала помощи в перетаскивании мешков, либо, чего хуже, в уходе за лошадьми, запах которых Эдуард на дух не переносил. «Любишь ездить – люби и ухаживать», – говорила Прасковья Воропаева, чем ставила сына перед сложной этической дилеммой. Ездить-то он любил, но не более… Под вечер приходил отец, вялый, румяный и пахнущий спиртом. Он небрежно трепал наследника за ухо и клал перед ним на стол ворох бумаг, с той целью, чтобы будущий купец учился вести учет, ведал транспортными, закладными и прочей торговой премудростью. Задача Эдуарда была не слишком уж сложной – всего-навсего перепроверять отцовские документы, но и она жала ему, как неразношенные ботинки. Во-первых, занятие это забирало драгоценное время, которое можно было потратить, положим, на изготовление гальванического элемента, во-вторых, его очень злило сознание того, что подобные расчеты мог произвести даже соседский мальчишка второклассник. Но отец требовал от него отнюдь не верных калькуляций, – в закладных редко встречались ошибки, – он попросту хотел, чтобы сын впитывал торговлю сызмальства и привыкал, привыкал, привыкал. Поэтому Василий Воропаев каждый раз с пристрастием вопрошал – что да как, сколько прибытку, да на чье имя вексель.
Эдуард терпел, он учился отрешаться умом во время ненавистных занятий, и планировать свой день так, чтобы хватало времени и на науку. Где-то, в потайном уголке своей души, он все еще верил в личную звезду, освещающую путь во мраке косности и ограничений. Быть может именно благодаря этому, он так и не разучился любить людей, даже когда эти самые люди в упор не хотели видеть его настоящую суть. Мечта оставалась мечтой – подарить человечеству радость технического прогресса, сделать великое открытие, улучшающее качество жизни и, как говорят в Англии, the last, but not the least, оставить свое имя на страницах мировой истории.
Но не все шло так гладко, как бы ему хотелось. Имелся за Эдуардом поступок, о свершении коего он горько жалел, но пересматривая который, понимал, что поступи он иначе, и все его мечты рухнули бы враз, со страшным треском.
Всякое знаменательное событие, качественно меняющее жизнь людей, имеет свой исток – набор происшествий менее значительных, оказывающихся, однако, при внимательном их анализе, ключевыми, либо же теми, что свели незримыми путями все обстоятельства в одной точке, в коей и дόлжно было свершиться вышеупомянутому событию. Иными словами: в лесу начался дождь – белка высунулась из дупла – первый охотник засмотрелся на белку – второму охотнику померещился лось – произошел несчастный случай на охоте.
Цепочка происшествий, сделавших Эдуарда Воропаева именно тем, кем он является, берет свое начало весною 1893 года, а именно погожим солнечным утром 16-го апреля. При более дотошном разбирательстве, точку отчета можно было отследить и ранее, да только занятие это требует дополнительных сведений и аналитических способностей, коими мы, в скромных своих познаниях, не обладаем. Да и не к чему оно вовсе.
Было воскресение, но вместо церкви, Василий Воропаев повел своего сына на промышленные склады. Около полудня ожидался обоз с крупной партией ячменного спирта, и потомственный купец решил лично проконтролировать данную процедуру, а заодно и показать сыну, как следует производить прием товара. Эдик пребывал в полусонном состоянии, и особого интереса к купеческой повседневщине не испытывал. Отец же, наоборот, был весьма возбужден, он то и дело потирал руки и издавал рычащие утробный звуки в предвкушении грядущей сделки. И он имел, надо сказать, все резоны испытывать подобное нетерпение, ибо ожидаемая операция была не просто выгодна – она была выгодна вдвойне. Хотя и не вполне законна. Но это уже, как говаривают купцы с одесского Привоза, гешефт не про наш кошелек.
Здесь было бы уместно задать вопрос: «Какое отношение к этой сделке имеет одесское купечество?» Ответ предельно прост: «Самое что ни на есть прямое!» Именно из этого достославного уездного городка, из главного транспортного узла Империи, открытого как для сухопутного, так и для морского сообщения, и ожидал Василий Воропаев свой горючий груз.
Данную сделку он и двое его компаньонов планировали в течении нескольких месяцев, и содержали все ее условия в полнейшей секретности. В сущности же своей она была проста и примитивна, как и все подобные аферы. Первым делом вышеупомянутый спирт, прибывший из-за границы, количеством 100 (сто) бутылок грузился на складах в Одессе, под чутким надзором Фимы Зюсса и уездного смотрителя, уполномоченного таможней. Там же составлялась опись товара, транспортная, страховая и прочие довольно важные бумаги, долженствующие сопровождать ценный груз в долгом пути из Южной Пальмиры до Матери Городов Русских. На этом этапе буква закона никоим образом не нарушалась, за исключением, разве что мелких традиционных взяток, более привычных нашему служащему, чем тот же чай поутру. Затем, раздобревший от переговоров Фима, садился рядом с извозчиком и добросовестно сопровождал его до самой окраины города. Там они прощались, правда, извозчик в дорогом и опрятном костюме отправлялся назад, на Молдаванку, к жене Софочке, а Фима, с горем пополам натянув на свое тучное тело его пыльную одежду, правил лошадей на Киев. Помимо запланированных остановок на принятие еды и ночлег, он совершал еще одну, незапланированную, в городке под названием Балта. Там, прямо в дряхлую Фимину повозку, из придорожной корчмы, хмельные рабочие перегружали еще сто бутылок такого же спирта, получали за то щедрую плату и скрывались в пропитанном сивушными испарениями помещении. Далее, неунывающий Зюсс правил лошадей в стольный град, окраинами, избегая крупных поселений, а по надобности решал вопросы с особо ретивыми придорожными жандармами посредством щедрой взятки. При въезде в Киев он первым делом тайно встречался с Олегом Федоровичем Зарицыным, третьим компаньоном Воропаевской тройки, лицом частным, из бывших полицейских, в кругу управленческом весьма уважаемым. Тот вручал Фиме поддельную транспортную на 200 (двести) бутылок спирта, и уже по городу наш бравый биндюжник мог ехать, не опасаясь проверок. Документ врученный ему был подделан весьма искусно, за что Зарицын получал весьма солидный процент от состоявшейся сделки. Немного позже, отбыв все необходимые по въезду формальности, находчивый Зюсс, доставлял сто бутылок обычного и сто контрабандного безакцизного спирта на склады Воропаева, где радостные подельники обмывали удачный гешефт, по всем правилам купеческой чести.
Такую аферу Василий Воропаев провернул полгода назад, и нынче же желал повторить ее, точь в точь, без сучка и задоринки, на все сто.
Купец стоял у ворот склада, покуривал душистый табак и терпеливо поведывал сыну о премудростях своей благородной профессии. Василий Андреевич, однако, нервировал с каждой минутой все сильнее и сильнее. Он то и дело доставал из кармана хронометр, мельком глядел на стрелки, и чертыхался под нос, несмотря на присутствие несовершеннолетнего Эдуарда. Груз задерживался. Фима Зюсс, ответственный и прожженный извозчик, обещал доставить повозку не позднее полудня, сейчас же был уже второй час. «Ну, мало ли, – думал Воропаев. – Колесо слетело, у рынка толкучка, бог с ним. Но ведь в прошлый раз Фимка прибыл без четверти одиннадцать». Эдик томился от безделья: разваливал ногами старые ящики, и поминутно интересовался, когда они поедут домой.
Но, ни что не вечно, и ожидание прервалось в один миг. С дороги повалил клуб желтой пыли, послышался стук копыт, а затем крик: «Беда! Беда, Васи… ль …дреич!» К складу приблизился Васька, купеческий тезка, паренек лет восемнадцати, исполняющий за малый оклад всяческие мелкие поручения, в том числе и обязанности посыльного. Он соскочил с лошади и уставился на Воропаева, будто бы с виноватым видом.
– Что?! Что, твою душу мать!!! – взревел купец. – Не молчи, стервец, говори!
– Гх… груз… Повозку задержали, – выпалил Васька.
– Где?! Кто?
– На Соломенке, у Скотной дачи. Сам становой пристав и задержал-с!
– О, чертовы дети! – Василий Андреевич схватился за голову. – Эдька, в коляску, живо. Едем, сам править буду!
Не прошло и получаса, как отец и сын уже были на Соломенке. Измотанный предыдущей скачкой Васька поотстал еще на Полицейской. Василий Андреевич зло кривил губы и прощупывал карманы, подсчитывая, хватит ли на спасительный хабар. Становой пристав, конечно, фигура знатная, но и они берут-с, как миленькие, главное грамотно предложить. Говаривали, что по первости пристав мздой не искушался, изображал из себя честного жандарма, видать цену набивал, а спустя два месяца разошелся и завысил прейскурант мало что не втрое. «Эх, жаль раньше не познакомился, не втерся, – думал Воропаев. – Так бы несколько сотен сэкономилось бы».
Задержанный обоз со спиртом представлял собой жалкое зрелище. Повозка лежала на боку, в покрывающем ее брезенте имелось несколько рваных дыр, и что самое страшное – из-под треснувших досок растекалась огромная, резкопахнущая лужа. Воропаев схватился за сердце. Около места происшествия уже начинали собираться зеваки, среди которых было немало пьяниц, слетевшись на спиртовой аромат, словно мухи на мед. Их расталкивали четверо жандармов, а поодаль, у стены ближайшего здания, прислонившись спиной к стене, сидел на стуле становой пристав Игорь Генрихович Чижиков, собственной персоной. Перед полицейским стоял несчастного вида Фима Зюсс, и что-то горячо ему втолковывал.
– Не в добрую минуту встретились, достопочтенный Игорь Генрихович, – начал издалека Воропаев. – Воистину в лихую! Желаю здравствовать и процветать!
– Василий Андреевич! – Пристав пожал купцу руку. – Здравствовать и вам. Как нынче идут дела? С сынишкой пожаловали?
– Да, Эдуарду пора познавать отцовский промысел. Иди-ка, прогуляйся Эдик, – сказал он сыну. – Но, далеко не уходи. – Он повернулся к приставу.– Так кто, стало быть, виновник, катастрофы? Неужто Фимка, сукин сын?
Эдуард, как и было велено, далеко от отца не отходил, и поэтому слышал почти весь разговор, происшедший между Василием Андреевичем и Чижиковым. Додумать же всю цепочку событий, о коих не было упомянуто в той беседе, не составило для сообразительного отрока большого труда.
Хитрый пристав сообщил Воропаеву, что в имевшей место аварии виноват господин Зюсс, чинивший сопротивление, вопреки требованию о подробном осмотре повозки. Он, этот жидок бессарабский, пытался тронуть лошадей как раз в тот момент, когда жандармы принялись пересчитывать бутыли со спиртом, аргументируя свои действия тем, что раз в документе записано двести бутылок, значит и везет он двести, ни более, ни менее. Он, этот извозчик, видать сильно притомился в пути, потому как в докладной, изъятой у него, бутылок, вывезенных из уездного города Одессы, числилось, натуральнейшим образом, сто штук, в чем почтенный Василий Андреевич может самолично удостовериться.
Непонятно было одно, как этот пройдоха-пристав мог достать старую, подлинную транспортную. Из Одессы ему копию гонец примчал, что ли, или Зарицын предал? Далее Чижиков исполнял свой долг, как по накатанной. Показал Воропаеву опись разбитого товара, пояснил предусмотренные в таковом случаем законом меры. Коль так, глаголил невозмутимый пристав, штраф за учиненный беспорядок, при вашем-то доходе, полагается и вовсе смехотворный, Зюсс попадет под следствие, тоже, впрочем, весьма неопасное, а уцелевший по описи товар передается владельцу, то есть вам, господин Воропаев. Сто бутылок имелось, тридцать семь разбилось при падении фургона, стало быть, шестьдесят три остается. Простая арифметика.
Было ясно, как божий день, почему хитрый Чижиков умолчал о контрабандном спирте, и Воропаев, опасаясь как бы самому не пойти под суд, скрепя сердце подарил приставу оставшийся спирт. С компаньонами он вскоре страшно разругался, поставки из Одессы прекратил. Зарицын все же взял свою долю, как он выразился, «за риск», а Фима Зюсс, неведомо какими уловками, вскоре освободился от следствия и отбыл в родной, теплый и щедрый край.

9

Эдуард очень скоро забыл о несчастье, постигшем отца, так как был он энергичным четырнадцатилетнем парнем, а у таковых, как известно забот полон рот. И хоть изучение наук отнимало у него большую часть времени, юный Воропаев не стал уподобляться типичным детям-книголюбам, ограничивающим свою жизнь только лишь в одной ее сфере. Однако, печать так называемой инаковости, постигающей не по возрасту умных людей, не миновала и его. Дворовые и гимназистские приятели не то чтобы чурались его общества, и не то чтобы ставили талант ему в упрек, но, как это часто бывает от подсознательной ребяческой зависти, не доверяли ему до конца. Его звали купаться на реку, и в догонялки с ним играли, однако же, главной привилегии дружбы Эдуарду не доставалось. Ему не доверяли никаких тайн, с ним не шептались по секрету. И не потому, что подозревали в сыне купца подлого доносчика, а из той инстинктивной осторожности, что возникает у людей с низким уровнем интеллекта к более зрелым людям. Он и сам догадался о причине этого условного отчуждения не сразу, а когда понял, то опешил. Как же так, ребята чувствуют в нем взрослого, а со взрослыми – какие могут быть секреты?
Быть может от этого, в сознании мальчика еще больше укоренилось желание быть любимым и уважаемым людьми. Он много размышлял, и старался думать логически, не попадаясь в ловушки инфантильных грез. Так или иначе, а отталкиваться пришлось от своего первого осознанного суждения о людях, что «большинство из них – дрянь». Эту-то «дрянь» он и силился изучить досконально, опираясь на опыт великих психологов и социологов прошлого. «Человеческое общество, – рассуждал Воропаев, – суть те же сообщенные сосуды с известным количеством элементарных частичек внутри. По некоему идеальному закону распределения тепло между ними разделено практически равномерно, что, по сути, логично и естественно. Однако, в действительности, сей идеальный закон не работает. Все люди обладают уникальным набором субъективным характеристик, а поэтому – есть достойные особи, коих, положим, не более 10-12%, а есть «дрянь», либо «пустышки» – вся остальная масса, о которых Достоевский писал еще, что они твари дрожащие. И вот почему-то распределение энергии, необходимой людям для свершения тех или иных жизненных поступков, происходит не зависимо от их личных качеств. Как часто бывает, что негодяй, либо убийца, обладает на порядок большим потенциалом для развития своих «нечестивых» задатков, нежели порядочный и одаренный ум. Существует ли такой механизм (а если да, то как его применить?), позволяющий забирать потенциальную энергию у «дрянных частичек» и наполнить ею «достойные»?
Уже много позже, на первом курсе университета, Эдуард понял, что он еще в юности самостоятельно, интуитивно, подобрался к теории «максвеловского демона», обыграв эту термодинамическую гипотезу при помощи синтеза физики и социологии. Использовать своего «демона» (или, как он его про себя назвал – Охотника), он научился много раньше. Просто осмысление сей истины постигло его с запозданием.
В четырнадцатилетнем же возрасте, он сперва решил, что причиной всему является стыд. Его одногодки, да и старшие ребята, коих среди его друзей было большинство, попросту стыдятся того, что они глупее. А стыд, если задуматься, берет свои корни от института таинства. Если упростить, то стыдно становиться, когда тайное становиться явным, или когда, то, к чему людей с древних времен приучили относиться, как к таинству, вдруг становится общественным достоянием. Кто имеет наибольшую власть над людскими судьбами, как не священник, принимающий исповедь? «Вот оно! – понял Эдуард, если знать тайны людей, знать и держать их в секрете, то они зауважают тебя». Тут, казалось бы, он вернулся в исходную точку, поскольку своих тайн ему никто не доверял. Но не тут-то было! Из замкнутого круга вырывала безумная идея: «А что если самому создать тайну? Привлечь в нее людей, и стать для них кем-то вроде святого отца, всех понимающего, и всеми почитаемого».
И он осуществил свою идею, сыграв на основополагающем инстинкте рода человеческого – инстинкте получать удовольствие.
Не нужно было обладать сверхпроницательным умом, чтобы понять, что же является основным источником тайного удовольствия для молодежи. Юноши от четырнадцати до восемнадцати лет в большинстве своем желали походить на взрослых мужчин и, соответственно, жаждали серьезных мужских утех, то есть спиртных напитков, табаку и общения с противоположным полом. И если еще пятьдесят лет тому назад, благочестивое воспитание и страх перед строгим наказанием могли уберечь юные организмы от морального и телесного разложения, то с приходом с Запада вольнодумческих веяний, сия зыбкая иллюзия рухнула напрочь.
Мальчики желали вина и дев! Мальчики слишком быстро подрастали. Они уже игнорировали запреты отцов, но благо, балагурить в открытую еще не решались.
Эдуард Воропаев нашел заброшенный, невесть как сохранившийся на окраине пустыря, сарай. Врезал новый замок, наносил туда старой мебель, свечей, матрасов и соломы. Стащил из погреба три бутылки сливового вина и пригласил в свой импровизированный «трактир» (очень скоро, правда, переименованный посетителями в «бордель») трех гимназистов – одноклассника и двух ребят постарше. Они выпили вино, скурили полкисета табака, рассказали друг другу три дюжины похабных анекдотов. «Сюда никто не нагрянет, – сказал Воропаев по окончанию гулянки. – Так что заходите, если что, и друзей приводите, тех, что не из болтливых. Ключ будет у меня».
И завертелось. За посещения Эд денег не брал, просил лишь убирать за собой и слишком не шуметь. Едва ли не каждый день у «Воропаевского борделя» собиралась группка молодых людей, так называемый «свой круг», державших существование незаконного питейного заведения в абсолютной тайне. А вскоре пришлось завести блокнот регистрации, потому что некоторые юноши, особенно старшеклассники, желали провести время в уединении с дамой. И, конечно же, даже не сговариваясь, все стали считать Эдуарда своим благодетелем и лучшим приятелем, и не было ни единой души, кто посмотрел бы на него криво. Особенно развязные отроки частенько угощали его вином и даже делились обществом порочных дев, а он, будучи не лишен всего человеческого, иногда соглашался, но не увлекался особо. Ну и, ясное дело, от охотников посекретничать, отбою не было.
А однажды узнал молодой Воропаев тайну, связанную непосредственно с его семейством. Сильно пьяный Стась Чижиков, семнадцатилетний сын станового пристава, принялся хвастать при приятелях о проделках отца, и о том как они сходят ему с рук. Эдуард находился рядом, за тонкой перегородкой и слышал все. Оказалось, что неприятность с одесским спиртом была заранее запланирована и исполнена Чижиковым в сговоре с лихим биндюжником Зюссом. «И этот торгаш безмозглый, не помню имени, остался с носом. Так ему и надо, поделом!» – так закончил Стась свой рассказ. Приятели его расхохотались, а хозяин «борделя» впал в глубокие размышления, но сделал вид, что ничего такого не слышал.
Это было одно из тех самых ключевых событий, повлиявших на жизнь юноши. А вскоре, словно в сложной химической реакции, последовало еще одно, определяющее, после которого характер Воропаева-младшего изменился до неузнаваемости, неизвестно, к лучшему иль к худшему.
Одним пасмурным летним вечером, все тот же Стась Чижиков, редкостный, надо сказать, бездельник, находился в известном сарае с неизвестной несовершеннолетней девицей, с коей проводил он в последнее время от трех до пяти встреч в неделю. Имела ли место юношеская любовь, или же молодые люди просто развлекались – к делу не относится. Эдуард отпирал им двери и дежурил несколько часов, чтобы никто не зашел, потом запирал помещение, только и всего. Вот и в тот день он сидел на стульчике с дымящейся папироской, посреди пустыря, в метрах пятнадцати от «борделя», дабы не слышать вздохов и стонов, доносившихся оттуда. Он уже было подобрался к решению фундаментального физического парадокса, как вдруг увидел то, чего видеть тут, ну никак не ожидал.
Юноша подскочил со стула и пулей помчался к сараю. Распахнув дверь, он принялся стучать по деревянной перегородке, затем отчетливо, но не слишком громко проговорил:
– Стась, бегом одевайтесь! Слышишь! Кажется, отец твой идет!
Суета, поднявшаяся в сарае в следующее мгновение, описанию не поддается. Затоптали ноги, зашуршала одежда, запищал девичий голосок. Однако, в напрасную. Эдуард не смог удержать дверь от напора и оказался на устеленном соломой полу, когда Игорь Генрихович Чижиков ворвался внутрь.
– Ага! – завопил он. – Ах вот оно что! Стась!!! Вот ты куда…
– Отец, – начал было оправдываться нерадивый отрок, тщась угодить второй ногой в калошу. – Отец, ты не подумай…
– И с кем, с кем, мне интересно, ты таскаешься? Хотя… Вовсе не важно!
Юная особа, вызвавшая разброд в эмоциях станового пристава, робко жалась за ширмой, из-под которой были видны ее оголенные лодыжки.
– И все же важно! – продолжал Чижиков. – Если это желтобелетница какая-то, тогда я тебя привселюдно выпорю и отправлю на лечение от стыдных болезней. А ежели, она из приличной семьи, что ж… Тогда, выходит, уже не из приличной.
За ширмой послышалось сдавленной рыдание.
– Ну, па! – попытался вступиться за даму Стась.
– Молчать! Ну-ка, девица, выйди на свет и скажи свое имя!
Тут Эдуард, остававшийся прежде незамеченным, поднялся с земли и заявил:
– Игорь Генрихович! Извольте, на пару слов вас…
– Ба! – пристав побагровел. – И ты здесь. Отпрыск Воропаевский! Да тут позора, целая губерния не оберется. Радуют детки. Ну, что ж пойдем, на пару слов, милок.
Они вышли из сарая. Воропаев, набрав полный легкие воздуха, сказал:
– У меня к вам деловое предложение, господин пристав.
– О как! Узнаю купеческую породу. Выкладывай, щенок, свое предложение. Спирту мне пожалуешь ячменного?
– Нет. Я предлагаю вам соглашение. Вы дадите мне слово чести, что про сегодняшний инцидент никто кроме здесь присутствующих не узнает. Разбирайтесь с сыном, как пожелаете. А имя девицы останется в тайне. Я же в свою очередь пообещаю, что мой отец не узнает про ваш с Фимой Зюссом подлый обман. Про незаконное деяние и хищение спирта.
Чижиков задыхался от злости, он кипел, шипел и испускал искры. В нем боролись два желания: придушить мальчонку собственноручно, на том же месте, или гнать его пинками до самой Лавры, затем хорошенько высечь, а уж там и придушить. Но он, почему-то согласился. Неужто здравомыслие сыграло роль?
«Бордель» перестал принимать посетителей. А авторитет Эда Воропаева возрос до немыслимых высот. Теперь каждый окрестный мальчишка знал, что купеческий сын – тверже кремня. Даже под страхом смерти он не подведет друзей, и из любой напасти выручит. Но, несмотря на полчища желающих набиться ему в друзья, парень вдруг резко сделался угрюмым и весьма выборочным в плане общения. Его гложило незнакомое доселе чувство. Он не знал, правильно ли он поступил.
С одной стороны – спасение чести трех человек, с другой – предательство отца. Если подумать иначе, то честь – это большая условность, а отец, какой бы он ни был, – родной человек. Так, промучившись некоторое время, он, в результате, отложил моральные переживание в глубокую темную нишу, и заставил себя забыть к ней ход. Будущему великому физику ни к чему угрызения совести. Если нужно, решил он, то придется пожертвовать отцом, придется переступить через родственные чувства, иначе можно стать придатком родителя, бесталанным купчишкой. Как жаль, что отец не видит его истинного призвания!
Далее его мысли развивались следующим образом. Как-то, глядя на серый заснеженный пейзаж, Эдуард твердо решил, что премудростям физики необходимо обучаться у передовых мастеров своего дела, в обстановке крайне способствующей усвоению науки. А значит – Университет, физико-математический факультет. Главная помеха известна – отец, не дающий денег на обучение.
Тут и настал час задействовать теорию Охотника, аналогичную максвелловскому парадоксу, с поправкой на человеческий фактор. Охотник, в его понимании, был подобен древнему, первобытному добытчику. Он не убивал из развлечения, не брал больше, чем необходимо было, чтобы прокормить племя. Из доступных ему угодий, он выбирал место, где дичь расплодилась с избытком. Этот-то избыток он и брал у невнимательной Природы, наделившей человека интеллектом, но лишившей многих иных преимуществ. Если гипотетический демон соберет все тепло в одной половине сосуда, а вторую оставит холодной, то, вопреки второму закону термодинамики, возникнет вечный двигатель второго рода. Если применить эту теорию к людям – тогда, возможно, человек, овладевший принципом Охотника, станет всемогущим. Другое дело – нужно ли оно, всемогущество? Принцип Охотника в теории способен его дать, вот только сформулировать цель, соразмерную этой потребности не так-то просто.
А для начала, Эдуард всего лишь хотел поступить на физмат. Отец о физике и слышать ничего не хотел, да еще, к тому же, начал потихоньку пропивать семейный капитал. Эд, вопреки всем препятствиям, от цели своей не отказался, и стал терпеливо выжидать. В этом заключалось первое, открытое им «правило Охотника» – уяснить цель и ждать. Не дергаться понапрасну, не растрачивать силы и не травить добычу раньше срока. Тогда жертва должна приблизиться сама.
Так и случилось, правда, немного иначе, чем он того ожидал. А сидеть в засаде пришлось два с половиной года, но задержка эта оправдалась.
В семье Воропаевых с роду не водилось гуляк и пропоиц, и пагубное пристрастие Василия Андреевича все считали не иначе как возрастным недомоганием. Перебеситься, угомониться, думала жена. Выпьет свое – остановиться, говорил брат. Один лишь сын его, печально глядя, как невменяемый родитель засыпает, не сняв сапог, понимал, что эта тропинка ведет в пропасть. Началось все с потрясения, вызванного аферой Чижикова и Зюсса, и Эдуард прилагал огромные усилия, чтобы не винить себя в болезни отца. Он переживал за него всем сердцем, всей душой, изо всех сил старался уберечь его от очередного похода в кабак, но Василий Андреевич был безнадежен. Из дома на поживу хитрым спиртогонам уходили целые капиталы, через год дело дошло до векселей, позже – до жениных украшений. Купеческое дело разрушалось на глазах. Все сделки, а с ними и весь заработок, летели в тартарары, и виновник сего разорения в редкие моменты похмельных проблесков преисполнялся загробной тоски, и чах, чах еще больше.
Умер Воропаев-старший от печени, оставив семью с уймой долгов и несмываемым пятном позора на доселе гордом купеческом челе. По оставленному завещанию все капиталы, недвижимость и право на управление делами разделялось между супругой и единственным сыном усопшего поровну, да только спасти семейное дело ни семнадцатилетний Эдуард, ни убитая горем вдова, не представляли себе возможным. И тогда Воропаев-сын применил следующее «правило Охотника», гласящее: «Когда цель приближается на расстояние прыжка – хватай ее изо всей мочи, не растрачиваясь на жалость и сомнения. И цель твоя!»
Посовещавшись перед тем с матерью и семейным деловодом, он без зазрений совести отписал свою часть наследства родному дяде, материному брату. Так он убил двух зверей одним выстрелом – обеспечил себе обучение в Университете и ближайшие пять лет беззаботной жизни, и пристроил несчастную мать под надежное крыло братовой опеки.
С тех пор у него появилось целых два жизненных правила, коим он старался следовать беспрекословно. Первое (как следствие эволюции первоначальных «правил Охотника») гласило: «Перенос энергии от одного человека к другому возможен. Нужно просто уметь его осуществлять». И второе, жизненное: «С людьми, подверженными порокам пьянства и расточительства лучше общих дел не иметь. Себе дороже».
Поэтому по-настоящему близких друзей у Воропаева было очень немного. Почти все люди имели в его глазах отталкивающие черты, будь то дрянные жизненные устои, либо непозволительная праздность ума. Но, почему-то, со своим недавним соперником по студенческому пятиборью, философом и выпивохой, пошляком и малопрактичным фантазером, Даниилом Быстригиным, он подружился очень крепко.

@темы: Литература, Творчество

---

Дом о девяти порогах. Порог 1 (1-4) Неокончательна редакция

1

Истории известно множество случаев, когда судьбы выдающихся людей, светочей эпох и кумиров миллионов, начинались самым обыденным манером: такого-то года, в такой-то губернии, такого-то уезда, в семье простых ремесленников родился и жил ребенок, ничем не примечательный, и во всем похожий на своих сверстников. Бывали также обратные ситуации – дети рождались на кораблях во время сильных штормов, в воздухе, при перелетах на воздушном шаре или самолете, но повзрослев, они не желали становиться отважными авантюристами и открывателями новых пространств. Иногда в газетах можно было прочитать, о престранных казусах, – в диких африканских джунглях находили одичавшее, но вполне жизнеспособное чадо, вскормленное гиенами, львами и обезьянами, поросшее шерстью и употреблявшее в пищу сырое мясо. Цивилизация милосердно принимала этих отщепенцев, давала им кров и образование, и вот, через несколько лет, оно, рожденное вдали от городов, делалось полноправным членом человеческого общества, ни чем не хуже, и не лучше иных, скучных и бесталанных обывателей. Дети гроссмейстеров, порою, становились почтальонами, безродные сироты возглавляли армии.
Начало жизненного пути Даниила Быстригина сложилось вполне тривиальным образом, хотя и не обошлось без происшествий, выходящих, как любят говорить математики, из ряда вон.
Едва прошептав благодарственную молитву всевышнему, измученная, но счастливая роженица Евдокия Быстригина (в девичестве простая помещицкая дочь Дуня Глушко, а ныне жена влиятельного губернского управленца), умиротворенно уснула. Она могла позволить себе подобную слабость, ведь у ее постели неустанно дежурили опытные повитухи и медицинские сестры-практикантки из женской гимназии. Супруг ее, Всеволод Михайлович, посмотрел на новорожденного, удовлетворенно кивнул и поспешил отъехать на службу. Он выглядел задумчивым и очень спокойным, впрочем, как и всегда. Главный врач Киевского уезда, доцент Федотов, счел состояние матери не опасным и приступил к осмотру малыша. Он чувствовал легкое раздражение, ему казалось, что вместо сопливого носа младенца, ему стоило бы наблюдать за тяжелым сердечником, едва пережившим приступ, однако отказывать в просьбе надворному советнику Быстригину, не позволяла профессиональная этика и здравый смысл. Младенец был здоров: конечности двигались исправно, дыхание не затруднялось хрипами, реакция на свет присутствовала. Одно смутило Федотова – небольшое, с копейку величиной, пятнышко на лбу новорожденного. Ярко-алое, по форме очень напоминавшее звериный след: клеверообразная подушечка и четыре полоски – коготки. «Рысь, что ли?» – подумал врач и машинально перекрестился. О своем наблюдении он решил никому не говорить, дабы избежать лишних хлопот, – времени и так было потрачено предостаточно.
После того, как доктор уехал, к колыбели подошла Марфа-повитуха, и принялась что-то бубнить над дитем, плевать через плечо и суматошно крестить его – она читала народный заговор от хворей и дурных людей. Она тоже заметила пятно, но едва покинула комнату, так сразу и забыла о нем. Спустя несколько часов Марфа вернулась, чтобы принести воды Евдокии Степановной, и остановилась на миг полюбоваться ребенком. Алое пятно исчезло.
Мальчика назвали в честь святого благоверного Даниила, князя Московского.

Утром четырнадцатого дня, после рождения Дани, в доме Быстригиных случился сущий переполох. Кухарка уронила на пол дорогой чайный сервиз, Марфа причитала, будто плакальщица над покойником, старый сторож Франц (из обрусевших немцев) поковылял в сарай за ружьем. Только минуту назад мать накормила чадо, запеленала его, спящего и такого чудного, уложила в люльку и вышла в соседнюю комнату. Вернулась – колыбель пуста, и лишь сквозняк кружит деревянных ангелочков, что умелый Франц вырезал на утеху Даниила Всеволодовича.
Крик, плач, и мать опасно пошатнулась. В доме ребенка не находят. Франц заряжает ружье, Марфа причитает. На смертельно бледную Евдокию Степановну страшно смотреть. Всеобщий гам достигает пика, складывается впечатление, что шумит вся улица, весь город. Ржет за воротами лошадь, матерно бранится извозчик, звенит битое стекло. Франц, наконец, понимает, что стрелять-то, по сути, и не в кого, бросает ружье и направляется к воротам – кликнуть городничего. Хозяин дома на службе, и пожилой сторож – единственный мужчина…
Миг отчаяния и… Франц возвращается на территорию дома, прикрывает за собой калитку, пятиться задом. Шморгнув красным носом, поворачивается. На руках его младенец.
– Наш… Наш, Евдокия Степановна! Данька! – кричит кухарка, ссыпая остатки чайного сервиза в неприметный мешок.
Вечером же, мать, вновь обретшая своего сына, рассказывет мужу об утреннем происшествии, как о забавном анекдотце. Всеволод Быстригин гневно теребит манжеты. Оказывается, страшная беда чуть было бы не приключилась из-за переизбытка прислуги.
Когда хозяйка не смогла более следить за домом, вследствие деликатности своего положения, заботливый муж нанял в помощь кухарке еще и горничную, благо, жалование, получаемое им в суде, позволяло. Новая служанка эта звалась Катериной, и обязанности свои выполняла совестно: пол выметала начисто, цветы поливала вовремя, выстиранное белье складывала аккуратно. И всем хороша была Катя, и молода, и жалованьем довольствовалась скромным, вот только умом ее боженька обделил. Иначе, какой бы здравомыслящий человек стал бы среди белого дня младенца из колыбели забирать, да босиком по мостовой с ним куда-то убегать? Помешала краже маленького Даниила лошадь. Обыкновенная, вороная кобыла, невесть откуда посреди улицы взявшаяся, и путь извозчикам преградившая. Подошла лошадь к полоумной Катерине и стала ее косы длинные жевать. Так и увидел их Франц.
Похитительницу сначала хотели сдать в околоток, но потом сжалились, отпустили. Быстригин, не взирая на просьбы супруги, разыскал ее и принялся расспрашивать: «Ты чего, такая-растакая, первенца у меня хотела забрать?» Молчала Катерина, впрочем, глаз не отводила, но все же молчала. Видать и впрямь умом оскудела. А через месяц кухарка сообщила, что мать ее лучшей подруги слышала от сестры своей невестки, что давешняя похитительница отравилась грибным супом, и отправилась в лучший мир. Быстригины, как и подобает праведным православным, простили ей былое прегрешение, поставили в храме свечку за упокой. После, о неудавшемся похищении и чудном спасении они вспоминали, как о такой себе семейной небылице. Новую прислугу, однако, не набирали – довольствовались старыми проверенными людьми.

2

Годы идут, жизнь бурлит. Видные деятели Империи решают Балканский вопрос, воюют с турками; митингуют недовольные, осколки народовольческой бомбы довершают дело пяти отчаянных пуль, сыновья сменяют отцов. Иные не участвуют в тревогах и смутах, – осваивают фонограф и электричество, играют в крокет, мечтают о поездке в троллейбусе, ходят на нашумевшее «Лебединое озеро», хвалят победителей, и забывают побежденных на следующий же день.
В семье Быстригиных царит стабильность и благоденствие. Может, благодаря относительной отдаленности от столичных дрязг, а может из-за своего спокойного нрава Всеволод Михайлович – один из немногих среди своих сослуживцев, кто так и остается при суде, на своей должности. У сестры его, Полины Михайловны, рождается дочь, но безжалостный рок спустя два года отнимает ее мужа, и Быстригин берет несчастную на свое попеченье. За добром идет добро – Евдокия Степановна хорошо ладит с золовкой, они потихоньку шьют на продажу и вместе, смеясь и плача, воспитывают детей.
Даниил и Алевтина сразу хорошо поладили – во время первого же совместного ужина они, не сговариваясь, сошлись на том, что лучшие куличики лепятся из белого хлеба, а фасоль и горох – замечательные снаряды для метания. Возрастная разница между ними составляла всего один год, различий половых они по малости лет своих попросту не замечали.
Блаженный возраст! Никто и ничто не мешало им вместе, взявшись за руки, радостно осваивать зеленые равнины детства, поочередно сдирать коленки о камни первых, еще смешных, еще безобидных жизненных препятствий, подсаживая друг друга, падая, оцарапываясь, но все же – вверх, вверх, – взбираться на деревья удивительных ребячьих открытий. Поскольку родители часто были заняты более серьезными проблемами, за детьми приглядывал добряк Франц, иногда, когда он засыпал под теплым июньским солнцем, его сменяла невозмутимая кухарка Соня, когда же и она уставала подвязывать сползающие чепчики, за детьми караулил седой и мудрый пес Полкан. Даню и Алю интересовало абсолютно все. Казалось бы, что можно найти занятного в их двухэтажном доме с семью жилыми комнатами, чуланом и кухней, в дощатом сарае с дровами, в собачьей будке, в каменной дорожке в дюжину шагов, в куцем винограднике, в нескольких фруктовых деревьях и скромной овощной грядке – от окон кухни и до соседского забора, засеянной капустой и щавелем?
Но главное свойство детей – находить чудесное в обыденном, и любознательные кузены с этой задачей справлялись, как сказал бы генералиссимус Суворов, на троекратное ура. Великие приключение происходят от малых причин, а причины эти маленькие Быстригины (Всеволод Михайлович относился к племяннице, как к родной дочери, и все в шутку называли его отцом двух детей) отыскивали с резвостью полевых кузнечиков. Раз – и родительский дом уже не дом, а мрачный замок кощея в тридевятом царстве, кухня – изба бабы Яги, сама баба – это крючконосая кухарка, а Франц – ни дать, ни взять, грозный змей Горыныч. Несутся дети по лестнице, перебегают из комнаты в комнату, визжат, хохочут, изворачиваются. Главное – не попасться в лапы страшилищ, иначе утащат в темницу холодную, то есть поставят в угол в чулане. Два – и Полкан становится резвым конем, и они скачут на нем через широко поле, в далеки горы. «Счафель! – кричит Франц, смешно сотрясая кулаками. – Счафель потопчите, бесовы дети!» И они оставляют щавель в покое и ползут по виноградному стеблю; собирают улиток, чтобы вечером показать папеньке, сколько золотых монет за день выросло на денежном древе. А слизняки выбираются из кружки, заползают в миски с едой, на окна, под лавки. Кричит кухарка на озорцов, бранится, а сама тихо умиляется счастию незнания. Так проходят летние дни, а зимой – снежки, сани, сосульки, в общем – все, как у нормальных детей.
Подходит время отдавать Даниила в подготовительные классы, и оба ребенка, предчувствуя дальнейшую разобщенность, плачут в один голос. Но практичный Быстригин печется о будущем своих чад по совести – сына ждет классическая гимназия с углубленным изучением латыни и богословия, Алевтине же обеспечено место в женской гимназии покровительства министерства народного просвещения. Во время занятий, что естественно, мальчик найдет себе новых приятелей, но всегда будет спешить домой, где снова может быть вместе с кузиной, делить с ней пополам всех подобранных дождевых червей и соревноваться в умении стрелять вишневыми косточками по увертливым воробышкам.
По окончанию первого семестра второго класса гимназии главный воспитатель сообщает Быстригину-старшему нехорошие новости: у Даниила Всеволодовича неудовлетворительное чистописание, несмотря на хорошую латынь и грамматику. К тому же, мальчик, с позволения сказать, изволит дерзить на занятиях по Закону Божьему. Надворный советник, председатель гражданского управления Всеволод Михайлович принимается за воспитание сына.
– Даниил, сын, ответь: как обстоят у тебя дела с каллиграфией? – спокойным тоном спрашивает отец.
– Это… Как сказать…
– Скажи уж как есть, будь добр.
Даня, как и всякий ребенок, не был идеален, и при некоторых обстоятельствах мог и солгать, но вид отцовского мундира вызывал в нем особый трепет, эдакую смесь уважения и страха. Всеволод Михайлович, как будто бы чувствовал это, и расспросы свои начал с порога, не переодевшись в домашнее.
– Э-э-э… Не очень чисто выходит. Кляксы эти, – ответил девятилетний гимназист.
– Что же ты не стараешься? Лень? Или ты хочешь, чтобы каждый купечишка мог сказать, дескать, вот, мальчишка, сын надворного советника, а мой Петро за триста рублев в год и то пишет чище?
– Не хочу, папа.
– Это славно. Почему тогда не усердствуешь? Сейчас девятый час. Что ты делал, до того, как я со службы вернулся? Литеры выводил, небось, исправлялся?
– Нет.
– А что тогда?
Даня потупил взор:
– В переулок бегал. На лошадей глядеть. У кучера Козьмы кобыла новая, только с ярмарки. Заглядение…
– Заглядение, говоришь? Так может ты кучером хочешь стать?
– Нет, папа.
– Хорошо, что не хочешь. Скажи мне тогда, что значит: «suum cuique»?
– Каждому свое, – без запинки ответил сын.
– Молодец. Вот теперь подумай, к лицу ли сыну юриста в переулок бегать, лошадей глядеть? Или лучше ему научится литеры выводить как следует? Твою мазню ведь любой секретарь волостной и в руки брать не станет. И будет прав. Понимаешь?
– Понимаю. Но разве не может судейский сын иметь своего собственного жеребца, для конных прогулок?
– Хм.., – насупился отец. – Давай условимся. Когда будет у тебя по каллиграфии «достойно подражания», тогда и отвечу я на твой вопрос. Идет?
– По рукам! – обрадовался мальчик.
– Ну-ну! Ты это брось. У купеческих сыновей нахватался? Приличному господину достаточно легкого кивка головой. Уразумел.
– Уразумел, папенька! – звонко крикнул Даниил и ринулся к двери.
– Постой-ка, сын, – окликнул его Всеволод Михайлович. – Я еще не окончил. Скажи мне, кузнечик-попрыгунчик, ты почему это Слова Божьего не уважаешь?
Мальчишка надулся и отвел взгляд. Лицо его залилось краской, и он еле слышно пробурчал:
– Уважаю я.
– Ну, а коль уважаешь, почему же на занятиях по Закону Божьему отвечаешь неучтиво и безбожно? А?
Некоторое время Даниил думал, а потом, видно, решил, что от отцовской прозорливости ничего не спасет, и бойко ответил:
– А почему тогда отец Феофаний говорит, что человек зачат в грехе, и суть мужская – грех, а женская – тройной грех?
– Да потому что, дурачок мой, так оно и есть. Вырастешь – сам поймешь, – Быстригин-отец не утратил самообладания ни на йоту.
– Отец Феофаний тоже так говорил. А я его спросил: есть ли грех у животного?
– А он?
– А он сказал, что грех животного в его неразумности, и за это Бог его наперед простил. То есть животное безгрешно по… этой… сути своей.
– И ты, конечно, не успокоился? – в голосе отца появились грозные нотки.
– Я просто спросил… Почему же тогда люди, если они разумные, избивают собак и лошадок? Они же не виноваты, что иногда не понимают слов. И почему Бог не защищает животных?
– Опять ты про своих лошадок?! Дались они тебе! – Быстригин всплеснул в ладони. – Пойми, сын, люди живут по законам Божьим и по законам людей. А животные – нет. Ты, вместо того, чтобы дерзить взрослым, должен изучать эти законы, чтобы стать уважаемым человеком, чтобы ни в чем не нуждаться и не входить во искушение. А животных оставь ученым…
– А все-таки, если законы людей такие правильные, почему они тогда позволяют мучить животных?
Тем вечером между ними произошла крупная ссора. Быстригин-отец вышел из себя, что с ним случалось крайне редко, он кричал и топал ногами. Даниил проявил большую упертость, он так и не согласился с отцом и назвал его законы «дурацкими и жестокими». За это мальчик получил хорошую, одобренную Синодом, науку – порку ремнем. Перед сном он стоял в углу, в темном чулане, на гречке. Даже мать не пришла утешить его – в вопросах богословия она была даже строже, чем муж.
Неведомым образом в чулане оказалась Алевтина. Она обняла брата за плечи и прошептала: «Не плачь, Даня, от ремня утром болеть перестанет. А папеньку и тетю Дуню боженька простит. Он и тебя простит. И все помирятся».
С того самого вечера Даня решил более ни с кем без надобности не обсуждать Законы Божьи. И еще он понял, что способен не любить даже Алевтину.


3

Однако очень скоро, уже на следующее утро, как это бывает у детей, ему стало гораздо лучше. Горечь сыновьей обиды смягчилась, а дружеское чувство к двоюродной сестре возросло и окрепло. Ведь она нашла достаточно смелости, чтобы принять его сторону, несмотря на то, что была девочкой, и никогда не перечила родителям вслух. И теперь он от всей души стремился быть опорой и защитой своей маленькой кузине, везде и всегда. Мешало этому благородному порыву только, то обстоятельство, что в женскую гимназию, куда вскоре определили Алю, путь ему был заказан. Несмотря на имевшую место ссору, разговор с отцом возымел на Даниила некоторое воспитательное воздействие – мальчик стал более старательным в учебе, подтянул каллиграфию, надеясь получить в награду собственного ездового жеребца. Быть может из-за того, что надежды его не сбылись ни через год, ни даже ни через три, а может в силу своенравности характера, спорить с воспитателями он не перестал.
Не смотря на царящие в его семье пуританские нравы, жизнь юного Быстригина вне дома не ограничивалась одними только классами. Едва заканчивались занятия, он с другими воспитанниками гимназии бежал на городской выгон, а иногда и на окраину леса. Они мчались наперегонки по ухабам и оврагам, прятались в березовых и дубовых рощах, валялись в полевой траве, и именно в этих, на родительский взгляд, бесполезных занятиях, Даниил чувствовал себя счастливым и ни от кого не зависимым. Это было гораздо интереснее, нежели читать гражданский устав и зубрить непонятные стихи из Писания. Вдали от людного города, среди нетронутой природы, где не было общественных запретов, грехов и указаний из церковных книг, душа его ликовала, молодое тело же – бесчинствовало. От ощущения свободы захватывало дух, но чтобы продлить удовольствие необходимо было полное уединение. Даниил удалялся от товарищей и бродил по лугу, иногда забредая на окраину города к Лукьяновскому кладбищу. Места захоронений не пугали его – в отличие от других детей, он чувствовал себя безопасней там, где мог с меньшей вероятностью встретить людей. Ну а от каменных надгробий и ветра, шумящего в ивах – какая угроза? К тому же, от кладбищенских ворот на извозчике можно было быстро добираться до дома, и прогулки эти долгое время оставались незамеченными. Так, отрочество его проходило, словно в простенькой задаче с геометрическим пояснением в виде треугольника АВС. Дом на Дмитриевской – гимназия №6, на Дорогожицкой – городская окраина – и снова дом. И тайный косинус, – отношение тихой прогулки к повозочной тряске по дороге домой, – его маленькая отрада в мире наигранных приличий и сыновьего повиновения.
Он гулял по лесу и представлял себя то отважным Куком, первооткрывателем австралийских джунглей, то безнадежно влюбленным в Африку ученым Ливингстоном. Другое дело – слушать занудное классное пояснение, дескать, дуб – широколистный, ель – хвойная, а лишайник – симбиотическая ассоциация (эка невидаль – грибок на дереве!). Мир, твердо уяснил для себя однажды Даня, следует познавать, непосредственно контактируя с его объектами. Хвойный аромат необходимо вдыхать, к иголкам – дотрагиваться, ощущать их уколы на своей коже; слышать, как свистит ветер в еловой кроне, видеть солнечный цвет, улиток – пробовать на вкус. Мальчик подрастал и жаждал новых открытий – чистого, не испорченного академическими протоколами, знания; он желал путешествовать, когда повзрослеет, и ему было тесно, очень тесно в заготовленном его родителями чиновьиче-богопослушном мирке. Даня был большой фантазер, и дерзкий мечтатель.
Летом 1892 года, по окончанию Даниилом пятого класса гимназии, все семейство Быстригиных (за исключением вечно занятого отца) перебралось на дачу Сергея Островского, сводного брата Евдокии Степановны, потомственного дворянина в третьем колене, «почти что князя», как шутливо величали его домашние. Загородная обстановка была полезна для двенадцатилетней Алевтины, страдающей от хронического недомогания дыхательных путей, да и к тому же, летняя духота в городе в последние годы стала, по всеобщему мнению «просто нечеловеческой, такой, что ни в какие ворота». Евдокия Степановна уговорила Островского принять их в гости, пока не спадет жара. Даниилу Всеволодовичу такая смена места и окружения пришлась очень по душе. Старик Франц все грозился научить их с Алей премудростям рыбной ловли, расставлению силков на мелкого пушного зверя, да грибному промыслу, но в Киеве ему было не сподручно. Теперь же, почти каждое утро они уходили в лес, либо к озерам. Франц впереди, за ним – Даниил с Алевтиной, держась за руки, последним – Борис, пятнадцатилетний сын Островского, любивший более всего в этих прогулках дразнить Франца и зло подшучивать над кузенами.
Рыбная ловля как-то сразу не пошла – гораздо веселее было плескаться в прозрачной озерной воде, чем часами крутить всякие веревочки и крючочки. Силки и капканы забраковала Алевтина. Ей стало очень жаль маленького зайчика, попавшего в ловушку, и она попросила Франца отпустить несчастного зверька, за что сразу же получила от Бориса обидное прозвище «заячья плакса». Зато с собирательством проблем не возникло – детей занимали поиски боровиков и лисичек, их сортировка и дальнейшее приготовление – к столу и про запас. Особенно понравилось грибничество Даниилу. Он жадно выпытывал у Франца все отличительные черты поганок и съестных грибов, готов был часами напролет бродить по чаще, лишь бы вернуться домой с одним единственным, но самым большим белым грибом. Микология увлекла его пуще всего на свете, так, что он даже о лошадях на время позабыл. В большом блокноте, подаренном ему на именины, он вместо крылатых латинизмов и романтических стишков, стал записывать известные ему виды грибов. Сперва он создал собственную классификацию, затем, вернувшись в Киев, посетил библиотеку и сравнил ее с опытом уже состоявшихся ботаников. Ввел личные поправки, приобрел блокнот больших размеров, оставил в нем пустые листы для еще не найденных экземпляров. Алевтина помогала ему, приносила в дом совершенно небывалые поганки из городского парка. А он все изучал, рассматривал, сравнивал: ножки, шляпки, годовые кольца. Делал срезы, засушивал, составлял гербарии меж альбомных страниц, зарисовывал, выращивал в горшках и в огороде.
Родители к новому увлечению сына отнеслись поначалу с прохладцей, затем с уважением, но когда узнали об его отметках за текущий семестр – ужаснулись. Всеволод Михайлович начал воспитательный процесс стандартным образом – лишил карманных денег и пригрозил, что собственного жеребца Даниилу не видать. Когда это не подействовало надворный советник своими руками, хладнокровно и методично, изничтожил все домашние посадки грибов. Юный миколог убежал из дома, простудился (дело было в конце октября), а выздоровев, из-за сильной хандры две недели ни с кем не разговаривал кроме двоюродной сестры. Мать, заручившись поддержкой золовки, стала водить его в церковь едва ли не каждый день. Она считала, что все проблемы сына суть происки диявола. В церкви Даниил повеселел: он сравнил нимб над головой Спасителя с грибной шапкой, чем довел богобоязненную Евдокию Степановну до состояния истерии.
Тогда Быстригин-отец решил принять радикальные меры. «Мужской коллектив и патриотическое воспитание вытеснит из тебя всю эту чепуховую ботанику», сказал он и отдал сына во Владимирский кадетский корпус. Благодаря его связям, проблем с этим не возникло, и менее чем через месяц Даня, скрепив зубы, учился маршировать и истово петь: «Боже, царя храни!» Много позже, спустя лет десять, сидя в уютном полумраке ирландского паба и перебирая в уме самые знаковые моменты своей жизни, он зачислил те полгода, проведенные в военной гимназии, в ранг наиболее тяжелых.
У кадетов Его Императорского Величества не должно было быть личных вещей, кроме оговоренных в уставе иконок, расчесок и прочей, по мнению Даниила, ерунды. У кадетов не было свободы передвижения, только однообразный маршрут: плац – столовая – гимнастическая – классы – спальня. У кадетов не было свободы мнения. Все обязаны были любить царя и бояться Бога. Даже свободы мысли – и той не было. О чем-то задумался – «кадет Быстригин, два наряда вне очереди!» Имелись и плюсы – в нуждах и тяготах мальчишки сближались, как родные братья. У них имелся общий враг – офицерский произвол. Одно это иллюзорное противостояние и спасало Даню от черных мыслей. Но, естественно, он не имел никакой возможности заниматься грибной наукой. Грибы он видел лишь в супе, и то – по праздникам.
И только к весне он отыскал способ освобождения от горькой кадетской доли. В первый же день каникул, за семейным ужином, Даниил, как бы невзначай, спросил у отца:
– Папа, а кто такие содомиты?
Всеволод Михайлович поперхнулся супом.
– Это где ты такое словцо услышал?
– Да так, – ответил сын. – Два офицера младшему кадету предлагали вступить в их общество содомитов. Это, наверное, что-то вроде исторического кружка?
Со следующего семестра Даниил более не учился во Владимирском корпусе. Его перевели в пятую Киево-Печерскую гимназию, объяснив это тем, что так он будет ближе к главному святому месту города. Резон глупый, но Даню он устроил.

4

А на летних каникулах дача Островских вновь всех собрала. Не хватало лишь Франца – преданный друг семьи скончался в первый день июня, то ли от слабого сердца, то ли просто уже от старости. Пока взрослые чаевали на веранде, да вздыхали о былом, Даниил восполнял жажду познания. За целый год бессмысленного противостояния с общественным устоем, она порядком измучила его.
На соседском выгоне обнаружились лошади, и мужик-конюх за пару медяков позволял отрокам ездить верхом весь день напролет. Куда только подевалась городская хандра Даниила, и болезненная бледность с личика Алевтины! Покоряя легкой трусцой очередные холмики, дети враз забывали и о бронхиальном кашле, и о нервическом истощении, и об скучных наставлениях гимназистских воспитателей. На лесной тропе, в коварном яру, и у речной переправы, старший брат всегда был на полкорпуса впереди ее, и все же – всегда рядом, всегда готовым поправить, поддержать, не дать ушибиться, одернуть за секунду до глупости. Однако счастью их совместных прогулок не дозволено было быть полным, – всегда и всюду за ними следовал противный и подлый Борис. Сергей Островский строго наказал сыну приглядывать за младшими, и тот пользовал отцовское повеление для услады своих злых наклонностей. То бросает мелкие камушки Дане за шиворот, пока не доведет парня до крика, то привяжет Алевтинин сандалий к лошадиному хвосту: брать страшно, – конь брыкается. Вроде бы и взрослый парень, – семнадцатый год уж пошел, – но, видимо, со скрытым душевным дефектом. Может отец, слишком усердно порол его в детстве, а может, наоборот, слишком мало. Ничем другим объяснить для себя поведение сводного брата Даниил не мог. Попытки унять кузена предпринимались разные, – они игнорировали его, предлагали откупные, только бы он отстал, грозились натравить охотничьих борзых. Угнетатель мерзко хохотал и на все их увещевания отвечал одинаково:
– Папенька велел за вами нянчиться! Если бы не уважение к его слову, то сам и не стал бы.
Несколько раз, когда шутки Бориса переходили границы всевозможных приличий, до крайности разозленный Данила, пытался вступиться за кузину кулаками. Но двухлетняя разница в возрасте делала их не равными противниками, и там, где старший отделывался парой синяков, младший оказывался больно прижат к земле и обездвижен. Островский душил сводного брата, крутил ему руки и тянул за волосы. Аля беззвучно плакала и рвала на Борисе одежду, – большего она сделать не могла. Рассказать родителям о ежедневных издевательствах они не смели – это ставило их в неловкое положение перед гостеприимством Сергея Островского. Дети терпели.
За увеселительными прогулками и стычками с Борисом, Даниил, однако, не забывал о главном своем увлечении. Стремясь достичь совершенства в изучении грибов, он стал подражать некоторым выдающимся ученым от химии. И хотя опасность отравиться цианидами была на порядок выше, нежели от вкушения грибов, риск подобных экспериментов, он сознавал во всей полноте. Поэтому пробовать грибы он начал с очень малых количеств. Съестные можно было без опаски употреблять в любом виде (некоторые даже в сыром), но даже тут юный исследователь старался не переусердствовать. Важны были только оттенки вкуса, расстройство желудка же – ни к чему. С ядовитыми видами дело обстояло куда более деликатней. Отыскав на чердаке поместья старинные весы, Быстригин тщательно взвешивал каждый образец с точностью до сотых грамма, – в сыром, варенном и засушенном виде. Он старался не превышать дозы, достаточной до токсикации, указанной в медицинском учебнике. Естественное чувство страха он сделал своим союзником, и всегда держал под рукой рвотное и небольшую спринцовку для клизм. В мемуарах одного путешественника, он вычитал, что употребление грибов в Центральной Америке служило основой существования целой культуры, довольно развитой, и, к сожалению, почти полностью уничтоженной вторжением Конкисты. Их опыт, хоть и был давно утерян, но ярко свидетельствовал о том, что несъедобных грибов, в принципе, не существует. Главное – знать допустимое количество и способ приготовления. Тот же мухомор, которым так запугивали детей, в малом количестве являлся лекарством, и влиял на Даню так же, как и полкилограмма опят, вызывая легкое головокружение и очень яркие сны. Весьма любопытным также являлось то наблюдение, что один и тот же гриб вызывал различные вкусовые оттенки в зависимости от количества съеденного материала. Самым трудным для юного естествоиспытателя было перенести свои ощущения на язык слов, и поэтому его записи носили слегка пространный характер. Он описывал вкус скорее ассоциативным, нежели научным манером. Например, «осенний туман с покалыванием» или «скошенная трава, спокойный».
Ближе к окончанию каникул у него вызрел грандиозный план – перевезти в Киев и тайком от родителей вырастить в погребе дома свой грибной сад. Затем научиться варить лечебные отвары и сделаться первым в южной столице фармацевтом от микологии. Тем более что отец к тому времени уже сменил гнев на милость, и сообщил сыну, что тот может выбирать будущую профессию на свое усмотрение. «Можешь становиться кем угодно – ботаником, артиллеристом, ветеринаром. Лишь бы только не артистом. Этого позора твоя мать не вынесет». Он начал собирать экземпляры для пересадки, но одним августовским вечером его планы рухнули.
Они прохаживались по лесу. Стоял весьма характерный, как для конца лета, дивный вечер. В воздухе витала дымка тревожности, дышалось сладко, деревья грустно качали ветвями, вторя движениям ветра. Падали звезды. Птицы пели, должно быть, о недосягаемости небес. Данила собирал грибы.
Давно подошло время возвращаться к дачному поселку, но тут, словно в сказке, они наткнулись на небольшую рощицу. В такую удачу трудно было поверить. В невероятном, по меркам летнего сезона, количестве, природой здесь было рассыпано несколько сотен грибов разных видов. Пять-шесть стаек ярких лисичек, несколько груздей, чуть поодаль – грядка подберезников, в уединении, под трухлявым пнем – несколько желтоножковых мухоморов. Даниил не успел даже удивиться такой странной комбинации – любой опытный грибник сказал бы ему, что произрастание этих видов в одном месте и в такой численности, попросту невозможно. Он вооружился ножиком и принялся наполнять корзину. Аля помогал ему.
Шумно продираясь сквозь кусты, на поляну вышел Борис:
– А, вот вы где, собиратели, – выкрикнул он. – Далеко не убежали, голубки. А ну-кась, бросайте это дело. Домой пора!
Но грибники его будто и не слышали. Даня заканчивал со съестными особями и перекладывал корзину своей рубахой – чтобы мухоморы не отравили другие грибы.
– Слышишь, Данька-встанька! Бегом домой. Я кому сказал!
– Сейчас, дай дух перевести, – ответил Быстригин и уселся на траву. – Погоди, сейчас пойдем.
– Не сейчас, а мигом! – рыкнул Борис и одним сильным пинком перевернул корзину. Грибы полетели врассыпную.
Данила вскочил. Лицо его приобрело злобный оскал. Алевтина вцепилась в руку кузена, но он отстранился.
– Думаешь, сильный?! – прошипел Быстригин. – Думаешь, что можешь так вот топтать?
– А то! Могу и не так еще! Что, шею надрать, сопляк?
– Ты трус! Руками махать против младших – велика смелость, – произнес Даниил, едва сдерживая слезы. – А слабо пари?
– Что еще за пари? – рассмеялся Борис. – Грибы наперегонки собирать?
– Нет, не собирать. Есть. Мухоморы.
– Я что, дурак, что ли, поганки есть? Придумал же!
– Кишка тонка?
– Даня, не стоит! Не нужно, – попросила Алевтина.
– Тихо! Ну что, Боря? Тебе один, и мне один. А там добавим, если жив будешь.
И Борис, ухмыляясь, согласился. Мальчишки взяли по мухомору и, глядя друг другу в глаза, сжевали их. Затем еще по одному. Даниле этот вкус был известен и он в очередной раз удивился тому, как меняются вкусовые оттенки с каждым новым кусочком. Борис ел с каменным лицом. Покончив с ножкой второго гриба, он словно одумался.
– Данька! Кончай дурить! Мы же отравимся. Бегом домой!
Быстригин промолчал. Он был доволен своей маленькой победой. Борис дал слабину и признался в этом. Вот только лес начинал потихоньку уплывать куда-то вверх…
До дачи они не дошли. Родители донесли их на руках уже бессознательных, – Алевтина, почуяв беду, побежала вперед и привела помощь.

Когда лес уплыл наверх, к звездам, когда перепуганный голос Бориса окончательно затих, он оказался в темном месте. Границы места обозначались стеной из деревьев, и деревья эти не стояли на месте, они медленно кружили вокруг и мерцали желтым и алым. Прямо перед ним была кромешная темень, в которой четко просматривался только каменистый спуск. Даниил стал спускаться. Страшно хотелось пить. Свернуть вправо, или влево не позволяло странное мерцание, похожее на расходящуюся рябь потревоженной воды. Он шел вперед и вниз, шел хоть куда-нибудь, но чтобы там непременно была вода. И вода отыскалась. Целое озеро прозрачной сероватой влаги в подземном гроте, и Даниилу хотелось выпить ее всю.
Путь к воде был прегражден. У самой кромки озера, дико скалясь и вздергивая кверху красную губу, стоял Зверь. Более всего он походил на лошадь, огромную, черную, у которой бока лоснились, как у змеи, а зубы сверкали необычайно остро, совсем не по-лошадиному.
«Пить, – попросил он. – Дай напиться!»
Зверь дернулся и не пропустил.
«Пусти. Дай попить!»
Воды находилась так близко, но Зверь не позволял даже прикоснуться к ней. Даниила объял ужас. Он понял, что еще немного, и придет смерть, и он останется здесь, в темном подземелье, на скользких камнях, высохший от жажды.
«Я пропущу тебя, – сказала необычная лошадь. – Но с одним условием».
«С каким?»
«Взамен на воду пообещай мне, что совершишь для меня поступок. Поступок, противоречащий законам стада».
«Я согласен!» – ответил мальчик, и Зверь отступил.
От озера воды отделяла теперь мерцающая почти неощутимая преграда, и когда он сделал шаг вперед, она с легким сопротивлением пропустила его. Даниил глотнул немного ледяной воды, как вдруг сзади что-то сильно толкнуло его в спину. Прежде чем с размаху влететь в озеро, он обернулся и увидел морду лошади с неестественно длинными зубами. Ее фиолетовые глаза светились, и казалось, смотрели испытывающе. Холод сковал его, и он тотчас пошел ко дну.

Он очнулся в холодном поту. В полумраке занавешенной спальни можно было различить заплаканное лицо матери и крючконосый профиль кухарки Софьи. Ему дали воды, но пить не хотелось. Жажда отступила.
А утром ему сказали, что Борис Островский умер.

@темы: Литература, Творчество